Мантра Шунахшепы (III).

[with_astronotus]

      — Каждый из вас, — сказал индиец, — считает себя настоящим человеком. Каждый из вас уверен, что способен на радость и на любовь, на так называемые простые чувства, которые делают краше вашу жизнь. На самом же деле вы — слепые котята, неспособные ни к любви, ни к познанию. Вы — жертвы слепой игры, которую стихийные силы ведут сами с собой — игры не на выигрыш и даже не на сохранение имеющегося, а на поиск некоей оптимальной возможности, быть может, худшей, чем та, которая существует. И вы согласны играть в эту игру, проигрывая всё ради призрачного шанса подняться над её уровнем — перестать быть ставкой и стать игроком. Ваша любовь, ваши страхи, ваши надежды и чаяния — лишь маскировка ваших истинных намерений, главное из которых: не смотреть в лицо правде. А я не понимал этого. В этом моя истинная вина — вина, достойная смертного наказания.
      Я тоже ничего не понял из его слов и честно сказал ему об этом.
      — Ты и не поймёшь, — сказал учёный. — Я осознал это до конца только сейчас. Но я попробую объяснить тебе более понятными словами, что я имею в виду. Ты упрекал меня в том, что я порчу свою карму, и в то же время — прямо сейчас! — ты разрушаешь всё то, что дорого тебе. Остановись! Быть может, для тебя ещё не поздно спастись самому и спасти то, что тебе дорого; быть может, уже поздно, но ты хотя бы спасёшь кого-нибудь другого от его неизбежной участи — то есть, сделаешь сам то, что сейчас призывал совершить меня.
      Тахук хотел показать Сиддхи, чтобы тот замолчал, но я остановил его. Я не знал, в какой момент прекратит действовать проклятая «мантра», и понимал, что нам придётся дать индийцу выговориться. Кроме того, его слова могли иметь некое значение — значение, о котором я впоследствии думал почти тридцать лет.
      — Ты ведь буддист, маленький брат? — спросил он.
      Вопрос показался мне риторическим, и я не удостоил его ответом. Буддизм в нашей стране — государственная религия, послушничество в монастыре — такая же почётная обязанность любого мужчины, как и служба в национальной армии. Конечно, я знал, что у нас есть индусы, мусульмане и даже язычники-традиционалисты, но я никогда не понимал этого. Если ты живёшь в своей стране, среди своего народа — какое право ты имеешь противопоставлять себя другим, исповедуя отличные от принятых верования? Я уж не говорю о той опасности, которой такой человек подвергает своих родных, особенно детей в школах, где из-за различия в обычаях и убеждениях на них сыплется град побоев и оскорблений. Не быть буддистом всегда значило для меня не быть гражданином. Конечно, я приношу жертвы духам-хранителям и танцую под луной на языческом фестивале Сампонг, но это тоже принятые в нашей стране обычаи; с практикой буддизма они вразрез не идут.
      — Ты исповедуешь «хинаяну», «малую колесницу», — сказал он. — Ты веришь в индивидуальное спасение через отречение от мира — или, точнее, делаешь вид, что веришь в него. Ты суеверен, но не религиозен. Однако тебе знакомо понятие кармы, и ты время от времени вспоминаешь о нём — когда отказываешься раздавить таракана, к примеру, или когда украшаешь цветами дом, чтобы «думать позитивно». Индийская философия, сформулировавшая для буддизма понятие кармы, тоже прошла этот этап: сотни тысяч подвижников и святых старцев искали просветления, в надежде отрешиться от земных соблазнов и хотя бы таким образом выйти из той безжалостной игры, о которой я говорил тебе сейчас. Или умереть: это тоже выход. Но законы игры неумолимы. Нельзя желать получить в ней выигрыш и одновременно с этим покинуть её. Все практики эзотерических традиций берут начало в этом — они симулируют смерть личности, уничтожение физического тела и воссоединение с некоей высшей закономерностью. Лишь недавно, благодаря европейскому материализму, мы начали приближаться к подлинному пониманию механизмов судьбы — неразумных и совершенно бесчеловечных. То, что мы раньше считали индивидуальным выбором или велением высших сил, представилось нам теперь в виде системы нежёстко связанных друг с другом закономерностей: объективных законов физики, биологии, истории. Иначе говоря, карма — не последовательность выигрышей и проигрышей, а совокупность навязанных нам природой правил игры. Единственный способ изменить карму — не играть по этим правилам…
      Дальше я слушал без особого интереса. Я не силён в философии, а этот философ к тому же был еретиком и преступником. Расстрелять его как можно скорее и закончить сегодняшний ужасный день — в тот миг это было пределом моих желаний. Но индиец всё говорил и говорил. Он всё пытался объяснить мне, что «улучшение кармы», о котором говорят монахи, возможно только через изменение самих правил игры, через приспособление к нашим нуждам не отдельных вещей или предметов, но самой судьбы и законов мироздания.
      — В этом и была моя ошибка, — с горечью заключил он наконец. — Я пытался проповедовать и убеждать там, где нужно было действовать активно. Иначе говоря, маленький брат, вина моя как раз в том, что я не взрывал американские авиабазы и не готовил в этой стране революционный переворот, чтобы низвести таких, как вы и тем улушшить кармические перспективы для всего нашего общества. За это недеяние я расплачиваюсь жизнью. Царь Вишвамитра, научивший Шунахшепу мантре неуязвимости, совершил великий подвиг: рождённый воином-кшатрием, он изменил свою карму и из воина стал величайшим мудрецом. Я же оказался слаб и не смог совершить обратного превращения: ради улучшения всеобщей кармы — ради изменения объективных законов истории, если говорить языком европейских философов! — я не стал воином, предпочтя остаться трусливым и пассивным мудрецом. Но раз моя жизнь не изменила ничего — быть может, моя смерть изменит. Если, конечно, вы не захотите внять моим предупреждениям и сами не остановите казнь.
      — Каким ещё предупреждениям? — спросил Тахук, опершись о флаг толстым подбородком.
      — Продолжая говорить понятными вам словами, карма — не только механизм судьбы, но и механизм воздаяния. За каждую жертву природе и людям приходится платить по счетам. В целом общественные, а тем более природные механизмы воздаяния работают ещё чересчур медленно и неточно: зачастую виновники злодеяний успевают уйти от ответственности, а возмездие обрушивается на головы их невинных потомков. Скорее всего, так будет и с вами: казнив меня, вы всё-таки совершите страшное преступление, и это не может не отразиться на ваших потомках, которых ты, мой маленький брат, так нежно любишь…
      Я пришёл в такой гнев, что попытался ударить его, но вовремя остановился.
      — Что ты замыслил сделать с моими детьми? Ты или твои сообщники?
      Сиддхи Вирайяна посмотрел на меня удивлённо.
      — Я ничего не замышляю, — сказал он. — Я лишь уверен, что ты, умножая в мире злое начало, сделаешь его хуже. Разве не этому учили тебя твои проповедники в жёлтых рясах? Ты думаешь, что, причиняя зло одним, защищаешь от него других — близких и любимых, но это не так. Ты никого не защищаешь. Ты просто служишь злу.
      — Ты закончил? — перебил его Тахук. — Времени уже восемь часов вечера, нам нужно торопиться.
      — Думаю, что вы оба так ничего и не поняли, — сказал индиец. — Жаль. В таком случае, вы можете меня расстрелять. Но я предупредил вас обоих: помни, маленький брат, что рано или поздно ты испытаешь на себе силу ответного удара, так или иначе вызванного злом, которое ты породил и поддерживал. А теперь идите и убейте меня: я виновен, и мантра Шунахшепы неспособна защитить меня больше.

      Я собственноручно поставил ширму на место и вновь завязал глаза учёного повязкой. Внутри меня клокотал гнев: я не верил в те мистические пророчества, которыми потчевал меня Сиддхи, но между тем был твёрдо уверен, что он в свой смертный час желает зла тем, кого я люблю больше всего на свете. Я сказал ему об этом, кончив затягивать повязку.
      — Ты не хочешь раскаяться перед смертью? — спросил я.
      — Я уже раскаиваюсь, — ответил Сиддхи.
      — Ты благословляешь меня и моих детей? — спросил я. — Если ты сделаешь это, часть твоих грехов будет прощена тебе, и бог Яма накажет тебя не так сильно.
      — Я благословлял вас с того момента, когда узнал о вас, маленький брат, — невпопад ответил индиец. — Мне жаль, что ты стремишься стать проклятым. Ты сам идёшь, делая шаг за шагом, навстречу той гигантской волне, что смоет навсегда тебя и твой след в мире. Но ты всё ещё в силах остановить это.
      Я покачал головой, хотя он не мог меня видеть, и отошёл за ширму, к станине расстрельного автомата. Тахук занял место у стены, подняв высоко над головой зажатый в обоих руках красный флаг.

      Сейчас, по прошествии стольких лет, я смеюсь над своими тогдашними страхами. Не скрою, что ещё несколько месяцев после инцидента с Сиддхи Вирайяной я в тревоге просыпался среди ночи и бежал проверять, всё ли в порядке с моими драгоценными малютками. По моей просьбе Рампати провожала их в школу и в колледж, а там они задерживались допоздна, когда в обычные дни я мог заезжать за ними на своём «рено» и безопасно везти домой. Но всё обошлось: мой сын вырос и стал совладельцем магазина сувениров в туристическом посёлке, а дочь, хотя и не выучилась музыке, вышла замуж за обеспеченного торговца и год назад подарила мне сразу двоих внуков. Я тоже не могу пожаловаться на дурно прожитую жизнь. Отслужив много лет в тюрьме, я получил от государства скромную пенсию и теперь работаю в магазине у сына, чтобы не сидеть обузой на шее у детей. Мы живём на самом краю моря, в скромном туристическом посёлке, принадлежащем, кстати, тому самому мистеру Смайлвуду, который интервьюировал меня в тот далёкий день у расстрельного павильона. Сам мистер Смайлвуд несколько раз заезжал ко мне, называя меня «местной знаменитостью»; он оказал моему сыну помощь в приобретении магазинчика, а мне пообещал помочь издать мемуары, что должно принести мне в итоге не менее пятисот долларов. Вилла Смайлвуда находится на том же побережье, что и наш домик с магазином сувениров — дальше, среди пальмовой рощи, выдающейся в море на широкой искусственной косе из кораллового песка. Вода здесь мелкая, не бывает ни штормов, ни сильных дождей, а туристический сезон длится круглый год, и приезжие охотно покупают у нас кошельки из кожи ската или фигурки Будды, прессованные из слоновьего дерьма — очень популярного и экзотического материала. Десятого декабря ко мне должна приехать маленькая Тью с мужем и внуками, и тогда все три ныне живущих поколения нашей семьи воссоединятся друг с другом окончательно. Я горд и рад оттого, что годы моей безупречной службы позволили мне поселиться со своей семьёй в этом тихом уголке у моря, похожем на земной рай, и навсегда забыть тревоги и беды прошлых лет. Моим внукам уже не придётся теперь заниматься проституцией или работать охранниками в тюрьме: после того, как наша экономика рухнула, американцы построили в стране много заводов; нынче там нужны рабочие руки, нужны инженеры и менеджеры. За годы службы я накопил небольшие сбережения, которых должно хватить моим внукам на образование и лечение. Я сделал всё, чтобы отвести от них удар кармы, который сулил мне покойный индиец, и я уверен, что никакой удар больше не настигнет их: их дед не стал неудачником, сохранил себя и семью!
      Тахуку повезло меньше, но и его невезение сложно считать кармическим воздействием. В восемьдесят пятом году в тюрьме Суранто поднялся мятеж, во время которого один из заключённых бросил в коменданта кирпич, разбивший тому череп. От перенесённой травмы у Тахук-Фанома открылась эпилепсия, к которой он и без того был склонен (я часто вспоминаю, какими судорожными были его движения в день казни индийца, когда он сжимал в руках флаг). Коменданта уволили со службы, и через два года, в восемьдесят седьмом, он умер от алиментарной недостаточности в государственном приюте для душевнобольных. К моменту смерти ему исполнилось 53 года — в нашей стране этот возраст можно считать весьма преклонным, и я склонен, с учётом издержек нашей профессии, считать смерть бедного Тахука естественным событием. Дети Тахука, насколько мне известно, живы и здравствуют; дочь вышла замуж и, подобно моей Тью, родила двойню — правда, живёт она не в нашей стране, а в тайском городе Хао-Лак.
      Так что, если говорить о кармическом возмездии, из нас меньше всего повезло как раз бедному Ли Тэнкуо, отказавшемуся в тот день от долга и карьеры. На следующий день Ли получил в тюрьме окончательный расчёт, а всего через месяц был арестован с тремя пакетиками героина в карманах. Получается, что Сиддхи Вирайяна говорил неправду: из трёх уастников расстрельной команды те двое, что не изменили своему долгу и выполнили дело до конца, оказались вознаграждены судьбой, а третий был повержен. Бедный Ли! Я всегда буду вспоминать о нём со скорбью и сожалением.
      Но довольно обо мне: я возвращаюсь памятью к событиям того дня, когда мы казнили индийца.

      Я навёл ствол автомата в самый центр белой материи, кивнул Тахуку и направился к дверям, когда тот остановил меня.
      — Подожди, — сказал он. — Ты куда?
      Я только тогда сообразил, что поступаю неверно. Ведь Ли Тэнкуо ушёл, и я не мог передать ему пост у автомата.
      — Что нам делать? — спросил я у коменданта тюрьмы.
      Тот поколебался секунду.
      — Расстреливай его сам, — приказал он.
      Я испугался. Не то чтобы мне претило нажать на курок: обязанности палача, как я уже говорил, являются лишь малой частью всей системы казни, и палач отвечает за неё не более, чем другие участники расстрельной команды, да и вообще — исполнительной системы правосудия. Но я никогда раньше не выполнял эту работу. Я боялся сделать что-нибудь не по инструкции и напортачить. И я беспомощно развёл руками, показывая свою неготовность.
      — Расстреливай, — сказал комендант. — Это приказ.
      В этот миг Сиддхи Вирайяна за ширмой вздохнул и отчётливо произнёс несколько санскритских слов; без сомнения, это было рифмованное двустишие. Тахук достал из кармана кителя носовой платок и, не выпуская флага, сделал шаг в сторону ширмы — очевидно, чтобы вставить кляп индийцу. Но тот уже замолчал.
      Я вновь склонился над автоматом и положил руку на приклад. Я никогда не убивал людей раньше. Ноги мои дрожали, руки не слушались. В сознании билась одна только мысль, удерживавшая меня весь этот вечер на грани безумия: я должен сделать это… сделать ради жены… сына… ради маленькой Тью. Ради тех, кого я люблю, я должен стать убийцей.
      Медленно, затаив дыхание, я нажал на спуск.
      «Томпсон» бахнул короткой очередью — белый экран превратился в окровавленную кашу. Три гильзы покатились по полу, звеня. Только тогда Тахук сообразил, что я стрелял без приказа, и запоздало опустил флаг. Я не успел отреагировать на это и машинально надавил вновь на гашетку, выпустив сквозь ширму в тело Сиддхи Вирайяны оставшиеся в магазине пятнадцать пуль.
      Это было верхом непрофессионализма. Грудная клетка бедняги должна была превратиться в месиво, а я потерял законное право на пять-семь долларов премии за сэкономленные патроны. Зато теперь индиец был, вне всякого сомнения, мёртв, и я мысленно попросил судьбу, чтобы смерть его была мгновенной и чтобы последние его мысли не были проклятием в мой адрес — в адрес своего палача.
      Тюремный доктор, не дожидаясь приглашения, вошёл в павильон, а по пятам за ним шёл вновь появившийся мистер Смайлвуд. Свидетели загалдели, а кто-то даже заулюлюкал. Франк и тюремный врач зашли за ширму, и воцарилась долгая тишина — тишина, которую прервал слабый стон, а затем крики удивления.
      — Он жив! — послышался голос врача.
      Я не успел ещё осознать весь смысл сказанного, как мистер Смайлвуд пинком опрокинул ширму.
      Следующие мгновения открыли нашим глазам ужасное зрелище, от которого попадали в обморок многие свидетели. Индиец обвис на бетонном кресте, выронив залитый кровью букет на мешки с песком; он дёргался, кричал и стонал, в то время как мистер Смайлвуд, вцепившись в его развороченную пулями спину, голыми руками вырывал оттуда куски окровавленной ткани, всеми силами пытаясь помочь бедняге как можно скорее расстаться с жизнью. Врач, попытавшийся оттащить американца от тела казнённого, получил от франка такой удар локтем в лоб, что без чувство отлетел через пол-павильона под ноги Тахуку.
      — Чего ты ждёшь?! — заорал на меня Тахук.
      Я схватил валявшийся на полу запасной автомат и, стараясь не смотреть, подбежал к бетонному кресту. Ширма хрустнула под моими ногами, но я не обратил на это внимания. Я вытянул автомат на руках вперёд, намереваясь оттолкнуть мистера Смайлвуда, но тот истолковал мой жест по-своему: он выхватил оружие у меня из рук, и прежде, чем я успел опомниться, опустошил в спину индийского филолога второй магазин.
      Врач кое-как поднялся на ноги, подошёл к телу индийца и нехотя, бесцветным голосом, констатировал его смерть.
      Весь павильон был забрызган кровью. Кровь была и на мне, и на Тахуке, и на его красном флаге, пол и ширма были залиты кровью, но всё это не шло ни в какое сравнение с тем количеством крови, которым залит был мистер Смайлвуд.
      — О'кей, парни, — сказал он, вытирая лицо окровавленной рукой. — Мы это сделали. Пусть уберут падаль в морг, а нам пока что нужно поговорить как следует.
      Оставляя за собой кровавый след, мы ушли в административный корпус, где приняли душ и переоделись. Затем в кабинете коменданта мы кратко обсудили события минувшего вечера, и мистер Смайлвуд заключил с нами договор о том, что его роль в происшедших событиях не будет выставлена в невыгодном свете. Каждому из нас он дал ещё по пятьдесят долларов, что, конечно, значительно превосходило размер потерянной нами премии за неистраченные патроны. Тахук сказал мне, что я прекрасно справился с ролью расстрельщика, и предложил занять эту должность взамен ушедшего Ли Тэнкуо. Я согласился и сразу же подписал необходимые бумаги. Должность палача давала определённые административные и денежные привилегии, и это могло пойти на пользу моей семье.
      Я думал, что всё кончится этим, но испытания того вечера ещё отнюдь не исчерпались. Не успел я оформить вступление на новую служебную позицию, как прибежавший охранник сообщил, что Сиддхи Вирайяна всё ещё жив. Когда врач, выждав требуемые полчаса, навестил его в морге и попытался проверить фонариком роговичный рефлекс, индийский филолог вдруг пристально посмотрел на него и медленно подмигнул. С врачом от этого приключилась горячка, он потерял сознание и через несколько дней умер. Я вполне понимаю, как такое могло произойти, и вовсе не пытаюсь провести связи между мрачными пророчествами Сиддхи Вирайяны и тем, что случилось с нашим доктором: ведь он не слышал этих пророчеств и, таким образом, может смело считаться жертвой случайности.
      Как бы то ни было, работу следовало довести до конца. Охранники вновь доставили Сиддхи в расстрельный павильон и привязали к кресту. Тогда индиец начал смеяться. Он смеялся до тех пор, пока я не выпустил в него ещё двенадцать пуль — всё, что оставалось у нас в запасе. Тело его продолжало подёргиваться, пока его отвязывали и везли вновь в морг, однако к прибытию сменного врача из Департамента исполнения наказаний он был уже несомненно и окончательно мёртв.
      Вместе со сменным врачом из Департамента прибыли и несколько официальных лиц, уполномоченных по горячим следам выяснить причины тех проблем, с которыми столкнулась экзекуция. Господин Тахук-Фаном и я дали именно те показания, о которых перед этим договаривались с мистером Смайлвудом. Чтобы облегчить работу следственной комиссии, я добавил также, что перед смертью индиец сознался и раскаялся в совершённых им злодеяниях. Около 21:35 сотрудники Департамента объявили нам, что ожидают от нас официальных рапортов о случившемся, и отбыли восвояси.
      Я ещё раз принял душ, переоделся и поехал следом за ними, чтобы сдать на склад Департамента опустошённые автоматы. Усталый и злой, я возвращался домой по пустым улицам столицы, следя за редкими огнями борделей и игорных домов, попадавшимися на пути. Не скрою, той ночью на улице меня охатил страх. Я вспоминал, точно в бреду, зловещие пророчества индийца, говорившего мне перед смертью о том, что я стал заложником в чужой игре, что объективные законы истории и природы неизбежно отомстят мне за попытку играть в эту игру с чужими жизнями; в ночном смоге мне мерещился образ гигантской волны — не иносказательной, а настоящей — которая обрушивается на меня, чтобы смыть, стереть с лица земли всё, что мне дорого… Сейчас я, старый человек, смеюсь над тогдашними своими страхами: в нашем ласковом и мелком море никогда не бывает гигантских волн, да и цунами, если верить учёным, не угрожает нашей стране — а ведь сейчас, в конце 2004 года, мы знаем об этих явлениях больше, чем когда-либо могли представить. Нас, правда, чуть не накрыла другая «гигантская волна» — инфляция в восьмидесятых годах, во времена «рейганомики», когда наша национальная валюта рухнула и нам приходилось подчас выбирать между месячной оплатой колледжа для сына и ежедневным ужином после работы в течение этого месяца. Но мы выжили. Благодаря нашему неустанному труду, эта «волна» подняла и опустила нас — с пустыми желудками, но в безопасности, по-прежнему тепло и крепко любящих друг друга людей. И по сей день я уверен твёрдо, что пророчества индийца насчёт «кармы» — пустой страх, не основанный ни на чём, кроме нелепых суеверий. В мире есть единственное чувство, которое в состоянии преодолеть любые узлы кармических хитросплетений: горячая любовь к близким и вытекающее из неё желание быть со своей семьёй.
      Домой я вернулся, когда дети уже спали. Рампати встретила меня на пороге, без слов накормила ужином, дала таблетку аспирина и уложила в постель. Она видела, как страшно я измучен, и не задавала никаких лишних вопросов.
      На следующий день мне полагался выходной, но я понимал, что в сложившихся обстоятельствах это недопустимая роскошь. Поэтому рано утром я принял душ, оделся и вновь поехал в тюрьму Суранто, уже в своей новой должности — палача.
      Тело Сиддхи Вирайяны три дня пролежало в морге. По протоколу его следовало перенести из морга в тюремный храм, но капеллан господин Ваттамабон воспротивился этому. Он сказал, что храм будет осквернён, если внести в него тело. Однако господин Ваттамабон согласился, чтобы храмовые послушники должным образом убрали тело и приготовили его к кремации.
      На другой день после казни в тюрьму явился какой-то франк — представитель мелкой фармацевтической компании, попросивший, чтобы тело Сиддхи Вирайяны передали его фирме для проведения каких-то исследований. Господин Ваттамабон отказал в выдаче тела, ссылаясь на служебные инструкции. Сотрудник компании был настойчив и даже предлагал капеллану за тело крупную сумму денег, но господин Ваттамабон остался непреклонен. На третий день явились за телом две женщины; судя по одежде, одна из них была проституткой, а другая вела домашнее хозяйство. То были сёстры Сиддхи Вирайяны. И тело казнённого, как того требуют протоколы, передано было им.
      Работа комиссии Департамента исполнения наказаний, призванной разобраться в причинах заминки при казни, продолжалась ещё неделю. Вердикт комиссии был благоприятным для нас. Немалую роль сыграло в этом решении то, как представлена была казнь в сюжетах новостей национального телевидения и Эй-Би-Си. Никто из нас не был наказан, и мы вздохнули с глубоким облегчением.
      На следующей неделе я получил чин капитана, давно дожидавшийся меня в недрах системы нашего военного делопроизводства. По этому случаю комендант тюрьмы устроил в маленьком столичном кафе традиционный «офицерский обед» за казённый счёт, состоявший из салата, супа и фруктового десерта. За обедом мы, офицеры тюрьмы Суранто, распили бутылку настоящего американского виски и договорились никогда, пока мы состоим на службе, без необходимости не вспоминать о «мантре Шунахшепы» и вообще обо всей этой гнусной истории с индийским учёным. Кроме того, мы сочли, что это прекрасный повод обновить арсенал нашей расстрельной команды. К моему большому удивлению, наша просьба была удовлетворена незамедлительно. Уже следующую казнь, состоявшуюся в декабре того же года, я проводил с помощью новенького пистолета-пулемёта «Хеклер и Кох» МП-5К, снабжённого глушителем. Пользоваться этим современным оружием было не в пример удобнее, чем проклятым допотопным «томпсоном», от стрельбы из которого, если верить словам несчастного Ли Тэнкуо, целый день потом болели плечо и рука.

Comments

[arina-t.livejournal.com]

Хороший рассказ.

[morwen-russe.livejournal.com]

Мне кажется, слишком резко текст оборван, нет ощущения, что это именно окончание. Не содержательно, а именно по построению текста.. интонационно, тчо ли.

[helghi.livejournal.com]

"От алиментарной недостаточности" - это с голодухи? Вот тебе и карма...

Мантра Шунахшепы (III).

[muravlyansky.livejournal.com]

Очень хороший рассказ.

[gesser-kahovski.livejournal.com]

хороший рассказ. Но всё-таки советую либо продолжить, либо поменять слегка концовку на более, так сказать, расставляющую все точки над i.