Пресс-папье. Четвёртая серия.

[with_astronotus]

Картина маслом — II. ВПК. 258.16.2.

      Профессор приехал в лабораторию ещё затемно. Большинство сотрудников ночевало прямо здесь же; в главном зале, где успели как раз убрать обломки взорванного аппарата, мертвенные ртутные лампы включались одна за одной, символизируя начало рабочего дня.
      Директор, человек с лицом-маской, встретил Профессора озабоченно.
      — Я рад видеть вас, но мы, прошу прощения, немного заняты...
      — Для того я и здесь, чтобы помочь вам в ваших занятиях. Пойдёмте в ваш кабинет, этот свет сводит меня с ума.
      Они прошли в кабинет директора; услужливая девочка принесла горячий шоколад, сладкие сухарики и омлет. Профессор ел не торопясь, молча, поглядывая иронически на торопливого директора.
      — Хотел бы знать, почему вы сорвали сроки, — сказал он наконец, допив шоколад. — Диверсия — это не объяснение. Мы с вами прекрасно знаем, что вы могли бы произвести на свет и чуть менее совершенный образец. Обезьян с крашеными волосиками это бы вполне удовлетворило, а вы, ссылаясь на очевидное даже профану технологическое несовершенство конструкции, могли бы выбить из них большие дополнительные субсидии.
      — В прошлый раз повстанец уничтожил нашего кибера, — горько усмехнулся директор, придерживая пальцем оползающий рот, — а теперь примутся за меня? Так, что ли?
      — Руководство оппозиции полностью одобряет ваши действия; более того — вы действуете по нашему прямому приказанию. Кого вам опасаться, скажите?!
      — Лавэ.
      — Отсутствие Лавэ — временная заминка. Как только мы заполучим Лавэ в наши руки, мы сможем вздохнуть с облегчением, тут я с вами не спорю. Но если вы, из страха перед генералом, будете продолжать саботировать ваш непосредственный проект, за вас возьмётся Империя, и тут уж, господин директор, я вам смогу лишь посочувствовать.
      — Я ведь знаю, что вы входите в Сопротивление... — по-прежнему горестно сказал директор. — Зачем вам всё это?
      — Не в Сопротивление, а в оппозицию имперскому режиму, попрошу не путать, — возразил Профессор. — Теперь мы почти легальны, нам удалось выторговать у интервентов массу уступок, а самое главное — мы сумеем сохранить наш потенциал научного развития, нашу научную мысль. И вы — вы сейчас главный камень преткновения на этом пути. Ваш саботаж значит больше, чем все происки и вылазки экстремистов. Неужели вы не понимаете, как важно нам, серьёзным учёным, получить мирайские заказы для нашего военно-промышленного комплекса?!
      — Почему наш ВПК должен обслуживать Мираи?
      — Потому что это — прогресс! Мираи не успокоится перед одним-двумя завоеваниями, Империя должна будет стремительно разрастаться, иначе внутренние противоречия сметут её. Цель Мираи совпадает с нашей конечной целью, пусть методы и различны; это — галактическая экспансия! Между тем, именно военно-промышленный комплекс обеспечивает науку лучше всего тем, в чём она нуждается: средствами, ресурсами, полигонами. В конце концов, работа на ВПК помогает преодолеть узкие границы морали, расширяет горизонты учёного до высочайших критериев чистой логики, стоящей над сиюминутными человеческими соображениями. Примите в дополнение к этому тот факт, что война — лучшее средство обуздать протесты лавочников и богемы, а неизбежно связанная с ней диктатура прекрасно заткнёт глотки социалистам в парламенте. Я в руководстве так называемого Сопротивления единственный учёный, я понимаю все перспективы, которые стоят за объединением Мираи и Кантоны в единую систему — под нашим, разумеется, идеологическим управлением, гласным или негласным. Умный человек, талант, найдёт способ устроиться при любой власти, а потом мы посмотрим, кто главнее: мы или макаки в раззолоченных мундирах! Но в Сопротивлении сидят в основном спившиеся болтуны или пламенные дуболомы; если я хочу выиграть для нас наш мир, я должен делать ставку на равных себе или выше — на людей науки, таких, как вы, господин директор.
      — А что по этому поводу говорят сами промышленники?
      — Они заинтересованы нашей стороной. Теперь нужно, чтобы мирайские эксперты поверили нам и заинтересовали их со своей стороны. Промышленник хорошо чует свою выгоду, но он не станет рисковать всем ради призрачных для него идей научного прогресса. Конкретная же выгода — это военные заказы, экспериментальные или серийные. Прибавим к этому то, что собственные законники не будут больше выкручивать промышленникам руки, когда те решат, что настала пора подавить пару-тройку наиболее горлопанствующих активистов, а заодно и то, что наши с вами киберы заменят в итоге немало двуногих болванов, вкалывающих сейчас у станков и мечтающих о том, как их выродки станут людьми. Сами они не помышляли бы о таком вложении своих капиталов, да и наша дурацкая система власти не дала бы им толком продвинуться. Зато они с радостью позволят мирайцам заплатить за все эти преобразования, в том числе и репутацией гуманистов. Промышленникам этот союз выгоден не менее, чем нам. А может быть, и более.
      Директор с усилием поправил оплывающее лицо.
      — Я понял вас. Значит, нужно просто привезти втайне готовый прототип со склада?
      — Именно так, всё верно. И дайте мирайцам понять, что это плод ваших бессонных ночей, а не серийная штучка.
      — А если кто-нибудь в Сопротивлении всё же заинтересуется, что это мы тащим оккупантам?
      — Я подкину Инженеру ложный след. Ваша лаборатория строилась здесь раньше для совершенно других целей, а Инженер хорошо знает, что эти цели недостижимы в принципе. Его люди в Сопротивлении будут думать, что вы передаёте мирайцам изначально мёртвую технологическую штуковину.
      — Люди Инженера, возможно, и поверят вам. Но как быть с Лавэ?
      — Лавэ оставьте нам, господин директор, у вас будет множество других забот в этой жизни...

Сопротивление. Кантона. 258.16.3.

      — Итак, господин журналист, — сказал генерал Лавэ Имиру Торвену, — позвольте представить вам моих самых доверенных товарищей, истинных борцов за дело свободы Кантоны. Господа, это Арсен, журналист из газеты «Заря».
      Торвен слегка поклонился.
      — Знакомьтесь, Арсен. Справа от вас стоят мои самые верные помощники: полковник Авьон, капитан Торпилье, лейтенант Канон и храбрейший из храбрых воинов планеты — капрал Шар де Комба, кавалер Легиона Чести, в одиночку сражавшийся на улицах столицы с мирайской пехотной ротой и отступивший лишь по моему прямому приказу. По левую руку от вас — господин Нэ, господин Йо, господин Орей, господин Мусташ и господин Ле Барб, а также прекраснейшие из женщин Кантоны — несравненная госпожа Пуатрен и, конечно же, самая обезоруживающе-обаятельная из наших соратниц по оружию, юная Ла Горж.
      Военные отдали Имиру Торвену честь (капрал Шар де Комба салютовал штурмовой пушкой, вздёрнутой к небу), а стоявшие слева от него гражданские по очереди поклонились. Что до женщин, они обе сделали землянину изящный реверанс, так точно рассчитанный, что Торвен мог рассмотреть каждую из них в самом наивыгоднейшем свете; при этом госпожа Пуатрен порывисто выпрямилась и поцеловала генерала Лавэ в лысеющую макушку, а юная Ла Горж мимолётом бросила на Торвена самый тяжкий и пламенный взгляд, на который только была способна её юная натура.
      — Перед вами, мой друг Арсен, подлинные патриоты Кантоны, готовые драться за неё до последнего мгновения жизни. Этим людям я могу доверять как себе, и именно с ними нам предстоит изгнать интервентов с нашей милой сердцу планеты! С ними — и ни с кем другим!
      — Это страшно, — согласился Торвен. — Впрочем, я вижу, что в вашем распоряжении не только целый арсенал, но и поддержка мирного населения. Правы были те, кто считал, что лишь Лавэ может объединить людей в их общем стремлении.
      — Искренних патриотов, мой друг, искренних патриотов, а отнюдь не мирного населения! Когда задеты чувства кантонца, жестоко ошибётся тот, кто сочтёт его «мирным»! Что ж. Давайте выработаем детали нашей тактики. Для начала нам нужно уничтожить завод по производству человекообразных автоматов. Но как это сделать, если такого завода на планете просто нет?! Будь я проклят, если я что-нибудь слышал о нём! А вы, полковник Авьон? Вам с ваших позиций должно многое быть видно.
      Подтянутый сухопарый полковник покачал головой жестом отрицания.
      — Я никогда не слышал об этой технологии. Более того — я считаю её фантастикой!
      — Вы, капитан Торпилье?
      — Увы, генерал. Думаю, будь это возможно, военно-морской флот вцепился бы в эту идею...
      — Простите, генерал, — вмешался молоденький лейтенант Канон, — я слышал о таких исследованиях. Их вели в лаборатории автоматизации при инженерном факультете Эколь. Я знаю потому, что они приглашали зачем-то артиллерийских баллистиков на свой полигон в Кюле.
      — В Кюле? Постойте-ка, постойте... Это там, где испытывались автоматические ракетные танки?
      — Нет, танки — это в Кюлэ. А Кюль — это захолустная деревушка к северу от столицы, относительно недалеко отсюда, в горах. За полдня можно доехать на машине. Там прекрасный исследовательский центр, его строили, чтобы изучать распад вещества под действием радиоактивного излучения, пока это направление не было признано бесперспективной тратой ресурсов...
      — Ах, Кюль! Помню, помню... Такой бетонный куб, и рядом — коттеджи для хорошо устроившихся аспирантов с физического факультета! У них ещё директор такой странный, как будто мешок на роже носит! Как его, кстати, зовут, вы не помните, лейтенант?
      Лейтенант Канон заглянул в записную книжку.
      — Господин Валь де Мёрд, генерал.
      — Правильно, Валь де Мёрд. Отъявленный мерзавец, доложу я вам! Говорят, он украл докторскую диссертацию у своего научного руководителя, выкинул из неё всё новое, что там нашёл, и выдал остальное за курсовую работу...
      — Я слышал, что пару дней назад в Кюль прилетала мирайская делегация, — подал голос господин Орей.
      — Ни о чём ещё не говорит: эти хищники сейчас по всей планете шарятся! Но проверить бы не мешало: кому, как не лаборатории автоматизации, быть в курсе таких вещей, как создание человекоподобных механизмов! Господин Нэ, я поручаю вам разнюхать в кратчайшие сроки, чем там занимаются, в этой лаборатории. А вы, господин Йо, внимательно посмотрите на активность ваших друзей-промышленников: совершенно очевидно ведь, что такие колоссальные работы не могут осуществляться без размещения большого количества заказов.
      — Я, пожалуй, взялся бы поговорить ещё и с крестьянами вокруг Кюля. Вдруг они что-нибудь знают? Крестьянам нельзя отказать в известной наблюдательности, они живут в мире, где происходит очень мало нового, и оттого вырабатывают привычку всё примечать, — добавил пожилой толстяк Ле Барб.
      — Отлично, друзья мои! Вам же, мои милые дамы, не мешало бы тоже навестить этот Кюль и послушать, какие сведения циркулируют в кабаре и кафешантанах. Остальных прошу собрать данные по другим регионам — на тот случай, если мы ошиблись. А мы с господином Арсеном, — генерал положил руку на плечо Торвену, — пожалуй, навестим Инженера. Он тоже может что-нибудь об этом знать, в том числе и от руководителей нашего бывшего Сопротивления!
      — Это может быть опасно, — возразил господин Мусташ. — Кругом предатели и шпионы.
      — Опасность — как хорошее савейское, мой дорогой господин Мусташ! — рассмеялся генерал Лавэ.

      Они вновь ехали в машине; теперь это был не грузовик, а небольшой почтовый шиньон, в объёмистом багажном ящике которого мог поместиться и поместился бесстрашный капрал Шар де Комба. Имир Торвен вновь был за рулём, уверенно ведя машину по широкому шоссе. Генерал, переодетый в форму почтового служащего, задыхался от неожиданной жары; была весна, слякоть катилась от колёс волнами, чёрные перелётные птицы взлетали из-под передка машины. В кабине громко работал приёмник, и, перекрывая громкий плеск весенних луж, чистый женский голос пел: «Нет, я не жалею... я ни о чём не жалею...».
      — Вам нравится Мерве Шотез? — удивлённо спросил Лавэ.
      — Мне нравится ваша планета, генерал...
      — Это ответ дипломата, но не мужчины.
      — А почему вас так интересует моё чисто мужское отношение к госпоже Шотез?
      — Вы вслушиваетесь, точно соглашаетесь. Я недавно знаком с вами, но смею думать, что достаточно хорошо изучил вас, чтобы быть уверенным: слова пошлого эстрадного шансона сами по себе не вызовут у вас глубоких размышлений. Да и музыка вряд ли в вашем вкусе.
      — Быть может, она просто входит в резонанс с моими внутренними переживаниями?
      — Возможно, но тогда бы вы реагировали на ритм, на музыку как таковую. А вы слушаете её так, как слушают голос близкого человека. Скажите мне прямо: она из ваших, из вашей космической разведки?
      — Она не с моей родной планеты, это точно. Об остальном я знаю не больше вашего: порядки в работе, подобной моей, вы представляете не хуже меня. Но я не думаю, чтобы она работала на какую-нибудь секретную службу. Для этого она слишком чиста, хоть и развлекает сейчас мирайских офицеров песнями по столичным кабакам. Скорее уж она работает на ваше Сопротивление!
      — Чиста?! Знаете ли вы, какую она провела молодость? В ней живёт сто тысяч чертей и сто грехов разом, в этой очаровательной певичке! Когда она объявила, что больше не интересуется мужчинами, половина планеты вздохнула с искренним облегчением. Но потом все очень смеялись: меньше чем через год после этого своего заявления в прессу попали слухи, что она родила ребёнка!
      — Ребёнка?
      — Да, девочку. Вас это удивляет?
      — Нет. Просто не думал, что у неё есть дети.
      — Да уж, ангельское личико и фигурка вечного мальчика-подростка способны кого угодно ввести в заблуждение. Но, увы, гордость нашей эстрады уже двенадцать лет как счастливая мать. А, собственно, почему вас это так задело? Греховодничали в молодости, — генерал погрозил пальцем Торвену, — греховодничали! Среди вас, шпионов, соблазнить десяток-другой артисточек из столичных кабаре всегда считалось одним из самых дешёвых способов выкачать информацию. Предпринимателя надо подкупить, политика — запугать, и только шлюхи да художники готовы предавать всех и вся совершенно бесплатно. Ну, полно же, не стоит так дуться, что я вас раскусил. Бывать в нашей столице полтора десятка лет назад и не переспать с молоденькой Шотез — это было бы выше сил любого мало-мальски уважающего себя мужчины. Каюсь, я и сам не раз бывал у неё в постельке. У нас был бурный роман, и мы клялись друг другу в вечной любви, но потом я сглупил в карты и проиграл её начальнику штаба своего полка — я в те времена был ещё только майором.
      — Она рассказывала мне об этом, — кивнул Имир Торвен, наклонив к самому рулю свою гривастую крупную голову.
      — Что-о? Когда?!
      — Во время нашего знакомства. Собственно, это и знакомством-то трудно было бы назвать. У меня был сеанс межпланетной связи, и я вылезал каждый вечер на строящийся мост в Корбите. Как-то раз я увидел её. Вернее, услышал её вскрик, когда она всё-таки решилась и прыгнула вниз с невероятной высоты, с самого верхнего ограждения опоры.
      — Вот как! Она пыталась покончить с собой?
      — Один-единственный раз.
      — И что вы сделали?
      — Прыгнул следом, что же ещё мне оставалось?
      — Вы умеете летать? — иронически спросил генерал Лавэ.
      — Нет, я умею пользоваться страховочным тросом. Я догнал её, падающую, и перехватил в воздухе, а потом поднялся назад, в своё убежище. Она не знала, кто я, и я увёз её оттуда, пока она была в обмороке. Только на следующий день я понял из ваших газет, кого я спас в тот вечер на мосту.
      — Вы умеете романтически знакомиться с дамами! — едко заметил генерал.
      — Я бы предпочёл обойтись без такой романтики. Да и она, я думаю, тоже. Через неделю она уехала, я снабдил её небольшой суммой денег — в вашем мире деньгам придаётся очень большое значение, а она уже месяц перед этим не могла даже поесть толком.
      — Как такое могло случиться? Она ведь большая артистка, талант!
      — Она потеряла голос после того, как любимый ею человек проиграл её в карты пьяному, потному офицеру, — ровным голосом сказал Торвен. — После того, как он дал этому офицеру ключ от её номера, где она ждала его. А голосовые связки у неё были повреждены после того, как этот офицер насильно поил её противозачаточной микстурой, дав четырёхкратную дозу, способную навсегда убить в женщине женщину. Она громко кричала — вернее, пыталась кричать, пока её бывший возлюбленный держал её крепко со спины одной рукой, а другой зажимал ей нос!
      Генерал надолго замолчал.
      — А вы бы по-другому относились к такой женщине, как она? — спросил он наконец.
      — Да, по-другому.
      — У вас на Земле шлюхи пользуются полной свободой?
      — У нас на земле нет шлюх. Всякая женщина в рамках земного права свободна в своих действиях, как и всякий мужчина. Кроме того, у нас совершенно вымер институт брака.
      — А чем регулируется мораль?
      — Честью. Это понятие очень твёрдо определённое: есть собственная честь, честь коллектива, честь дела, которое ты делаешь... Вам, военному, это должно быть отчасти знакомым. Так вот, манипулировать другими людьми в своих интересах, используя силу своего пола или слабости чужого, считается у нас поступком глубоко бесчестным. Как, впрочем, и большинство других видов манипуляции чужим сознанием.
      — Разве стремление властвовать, доминировать не свойственно любому человеку?
      — Конечно, свойственно. И одни в этом куда успешнее других. Мы регулируем это состояние, наделяя честолюбивого индивидуума вместе с властью очень высокой мерой ответственности; разделять же то и другое у нас не принято. В этом отношении мы больше похожи на мирайцев, чем на вас.
      Генерал Лавэ помолчал несколько минут.
      — Вы должны считать меня старой свиньёй, — сказал он наконец.
      — Я рад, что вы понимаете это: значит, в глубине души вы всё ещё остаётесь человеком, — ответил ему Имир Торвен.

      Инженер принял их в бараке временного городка, окружавшего со всех сторон большую металлургическую стройку. Инженер не был крупным лицом в иерархии строительства; он работал по поддельным документам, и лишь немногие из жителей Кантоны осведомлены были об истинном статусе этого небольшого, энергичного человека с тёмным одутловатым лицом, выдававшим почечное страдание.
      — Я видел Профессора, — сказал он вместо приветствия, — он наводит справки о вашем таинственном исчезновении. Почему вы не пришли на встречу подпольщиков, генерал Лавэ?
      — Профессор — предатель, — ответил Лавэ, рассказав в двух словах о том, что произошло на явке руководства Сопротивления и что генералу подтвердили впоследствии по его личным каналам.
      — Вот как! Значит, Писатель с ними тоже в сговоре, — покачал головой Инженер. — Но как они смогли убедить Следопыта?
      — Он представляет финансовые структуры, получающие выгоду от наукоёмких вложений. Ему экономически выгодно, чтобы мирайские власти вложились в проекты Кантоны: риска меньше, а выгода, в итоге, та же, — пояснил Имир Торвен.
      — А вас я, кстати, знаю, — сообщил ему Инженер. — По-моему, вы господин Арсен из «Зари». Мне всегда импонировали ваши взгляды: умеренно левые, но не радикальные; такие журналисты должны быть в цене; приятно иметь дело с умным человеком, а не с горлопаном, кричащем одновременно о братстве людей и о необходимости репрессивной диктатуры.
      — С вами мало кто бы согласился, — улыбнулся ему землянин сквозь маску, — левые радикалы клянут меня за то, что я недостаточно резко нападаю на существующий порядок вещей, а с другой стороны на меня давит вся масса так называемых «серьёзных политиков».
      — Мне больше интересно, какую рыбку в этой мутной водичке решил ловить наш Писатель?
      — Не обращайте на него внимания, — посоветовал Инженер, — алкоголик и кокаинист, типичная спившаяся богема. Я видел его только вчера, он почти невменяем.
      — Почти невменяемые люди, алкоголики и кокаинисты, — тихо заметил Торвен, — редко становятся лидерами Сопротивления.
      — Он представляет в нашем движении свой класс, свою прослойку. Не знаю, в курсе вы или нет, но структура нашего комитета подразумевала, что каждый из классов нашего общества даст нам по своему представителю в руководстве. Так вот, из нашей творческой интеллигенции Писатель был наименее продажен, хоть и опустился на самое дно.
      — В таком случае, формируя ваш комитет, вы забыли взять в него представителей ещё от двух классов: рабочих и крестьян, — ответил землянин. — Что до Писателя, не кажется ли вам, что кто-то слишком уж нарочито играет перед нами его фигуру как конченой личности. Нет ли у него своих интересов, которые он может столь же пламенно отстаивать?
      — Исключено! — отрезал Инженер. — Он спился наглухо!
      — Или его споили, — прибавил генерал Лавэ.
      — Вы говорили, — переспросил Торвен у Инженера, — что видели Писателя только вчера?
      — Да. Он привёз решение комитета: перейти от открытого сопротивления к оппозиции. В этом случае, по его словам, мирайские секретные представители пообещали признать комитет представительным органом власти на Кантоне и начать с нами переговорный процесс. Я рассмеялся Писателю в лицо...
      — Вы не верите в то, что Империя пойдёт с повстанцами на переговоры?
      — Я не верю в то, что после такого гнусного предательства интересов планеты комитет может рассчитывать на статус законного органа какой бы то ни было власти. Уж скорее нас используют для того, чтобы установить каналы связи с теми, кто тут нужен новым хозяевам по-настоящему. Но таких мало, и это правильно: в большинстве своём это — отпетые мерзавцы! Кому, в самом деле, нужна дипломатия в отношениях с обществом, испаскудившимся до такой степени, что предательство стало ежедневной нормой?!
      — Но ведь что-то заставляет мирайцев хотя бы имитировать видимость переговоров.
      — Наши головы предложили отдать им кое-какие военные разработки. Бесперспективные разработки.
      — Какие именно? Оружие, машины, станки? Что из этого они не могли бы захватить сами?
      — Профессор намерен заинтересовать мирайских военных секретом атомной бомбы, — сказал Инженер. — Он хочет отдать им все наши данные по этому оружию, чтобы они профинансировали дальнейшие исследования в этой области. Это даст нашим высоколобым возможность ещё немного пожить в своё удовольствие, прежде чем мирайцы сами убедятся в бесперспективности этой темы. Но к тому времени, по расчётам, мы отвоюем своё!
      — Атомное оружие? — нахмурил лоб генерал Лавэ. — Это та штучка, над которой, помнится, работали учёные в Кюлэ... или в Кюле... в каком-то городишке в предгорьях?
      — В Кюле, — согласился Инженер. — Потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в том, что мы не можем ускорить процессы радиоактивного распада. Атомная бомба невозможна! Теперь Профессор считает, что мирайцы клюнут на ту же удочку, а это обеспечит нашей экономике не только относительную независимость, но и ещё один, оплаченный извне, технологический рывок!
      — А вы тоже считаете, что мирайцы клюнут? — спросил Имир Торвен.
      — Из слов Писателя я понял, что в Кюль уже приезжала представительная делегация мирайской Звёздной Гвардии, чтобы ознакомиться с ходом исследований. К сожалению, а может быть, и к счастью, наши патриоты что-то там взорвали в лаборатории, но восстановительные работы ведутся полным ходом, так что со дня на день переговоры всё-таки могут состояться.
      — Что ж, — сказал генерал Лавэ. — Теперь мы, по крайней мере, точно знаем, чего на самом деле хочет Профессор. Благодарю вас, Инженер, я думаю, что ваша позиция не изменилась.
      Шар де Комба дожидался генерала и Торвена в машине; от нечего делать он тренировал челюсти, жуя мягкий безоболочечный крупнокалиберный патрон. При виде генерала, залезавшего в кабину, Шар де Комба выплюнул патрон и отдал честь сквозь маленькое зарешеченное окошечко в кузове шиньона.
      — Мы едем в Кюль немедленно, — сказал генерал Лавэ. — Я должен лично убедиться в том, что за переговоры намерен там вести Профессор. И ещё, Арсен, мне вот что не нравится: насколько я помню, у этого Валь де Мёрда, который там директорствует, лицо похоже на маску. На маску, понимаете вы или нет?!
      — Нет, не понимаю!
      — Чёрт вас возьми! — вскричал генерал. — Ведь вы сами носите маску, хотя и достаточно ловко, так неужели вам не ясно, что маска Валь де Мёрда — это и есть маска, маска, и всё, вот что это такое, тупоголовый вы болван! Вы и в самом деле не можете понять, что мы с вами только что вычислили вашего Сигдара Тарика?!

Милосердие. Эскадра. 258.16.4.

      Оо Сукаси приоткрыл дверь душевой кабинки; флаг-штурман, плавая в невесомости, блаженствовал среди пузырей розовой воды, приправленной экстрактом вербены. Флаг-штандартмейстер сбросил халат и взлетел к потолку кабинки, ногой задвигая за собой ширму из тонкого полупрозрачного пластика, с военной скромностью расписанного лишь изнутри простым вертикальным орнаментом из веток и дятлов.
      — Твоё милосердие к пленнику может сыграть большую роль, — сказал Оо. — Завтра мы вновь отправляемся в лабораторию, где нам обещают показать восстановленный прототип. Вернее, правильнее будет сказать: ты отправляешься в эту лабораторию! Если там есть на что посмотреть, ты вызовешь мня: я буду неподалёку. Так вот, возьми с собой своего арестанта, пусть он будет прилично выглядеть; и знаешь-ка, мой Хачи, что тебе с ним там надо сделать: отпусти-ка ты его! Пусть возвращается к своим, пусть идёт на все четыре стороны. Это сопляк и дикарь. После того, как он побывал у нас, никто не возьмёт его ни в какое серьёзное подпольное движение, как террорист-одиночка он тоже вряд ли представляет опасность, а вот в качестве жеста гуманности его освобождение может сработать. И то сказать: не повезёшь же ты его на Мираи! Твой поступок и без того подрывает твою репутацию, и мне стоило многих усилий убедить офицеров эскадры, что это не блажь, что ты действуешь для пользы дела и по согласованию со мной...
      — Хорошо, мой командир, — ответил флаг-штурман. — Пусть будет так, как вы говорите.
      — Не печалься, мой мальчик, тебя ждёт многое взамен, чтобы утешиться после расставания со случайной игрушкой. Ты умён и благороден, у тебя большое будущее. А теперь иди ко мне, мой юный, наивный, несравненный Хатико!
      ...Из душевой комнаты флаг-штандартмейстера Хачи вернулся прямо в свою каюту, хотя обычно задерживался для изящной беседы в офицерском салоне на час-другой. Пленник сидел у широкого иллюминатора, разглядывая огромный светлый серп Кантоны.
      — Какой он красивый, твой мир, — сказал флаг-штурман, садясь подле пленника.
      — Он был красивым, — возразил тот.
      — Он прекрасен и сейчас, — горячо возразил Хачи. — Красивы ваши леса. Ваши горы. Ваши песни красивы, и даже ваши женщины красивы, хотя и ведут себя до крайности развратно. И ты сам очень красив, хотя, наверное, и не знаешь этого. Завтра утром я отвезу тебя туда, на волю.
      — Почему? Зачем?
      — Нет смысла держать тебя здесь. Контрразведка может добраться до тебя, офицеры против, а ты своим пребыванием тут нарушаешь режим: таковы официальные аргументы. А неофициально... Я думаю, что тебе будет приятнее, если я распахну дверцу твоей клетки и выпущу тебя на волю.
      — Я снова буду с вами драться!
      — Ответ мужчины и солдата, — пожал плечами Хачи, — но тогда тебя убьют в бою. Это лёгкая и приятная смерть. Хуже будет, если ты попадёшься контрразведчикам, они жестоки и не знают слов пощады, их учат с детства причинять горе и боль. Впрочем, — он горько улыбнулся, — я могу сделать тебе один подарок.
      Флаг-штурман открыл небольшую шкатулку с инкрустацией, врезанную в столик у изголовья кровати. В шкатулке лежал большой, тяжёлый браслет в форме венка из дикого шиповника, лепестки которого набраны были множеством тонких пластинок турмалина.
      — Возьми это, — сказал он, протягивая браслет арестанту. — Это мой подарок. В среднем камне — ядовитая игла, соседний лепесток отличается по цвету — это кнопка. Яд поможет тебе избавиться от мучений.
      — Я смогу убить им тебя, — ответил пленник.
      — Да, сможешь. Но зачем? Разве я плохо обращаюсь с тобой? Разве моя вина в том, что ты ненавидишь нас? Я могу понять, если ты решишь убить Императора или какого-нибудь стратега, но моя жизнь ничтожна. И кроме того, — он поклонился, — чем дальше, тем больше я убеждаюсь в том, что она — при некоторых обстоятельствах, разумеется — и без того могла бы принадлежать тебе.
      — Это как? — удивился подросток.
      — Я и сам не знаю. Мне кажется, что наша встреча не была случайной. Я ощущаю в тебе благородство, которое даёт в нашем мире либо очень древняя и чистая кровь, либо высота и острота чувств, а чаще всего — лишь то и другое. Мне кажется, мы могли бы лучше понять друг друга, встреться мы при других обстоятельствах. Мы могли бы, наверное, стать лучшими друзьями, ради друга у нас, на Мираи, принято жертвовать всем — даже жизнью!
      — Забудь даже думать об этом! — глухо сказал пленник.
      — Да, — согласился Хатико, — война разделила нас. Я даже написал для тебя стихи по этому поводу:
      Между нами меч.
      Скорбь разделит нас,
      Даже если сами не возьмём
      Злой клинок руками —
      Слишком разной будет наша речь.
      — Какой ты всё-таки смешной, — вздохнул пленник.
      — Ты находишь меня смешным, мальчишка?! Меня, флаг-штурмана Звёздной Гвардии?! — вспылил Хачи Каминоке.
      — Прости. Не нужно было обижать тебя, ты прав. Мне просто немного смешно, когда ты читаешь свои стихи.
      — Это от варварства. Ты просто не имеешь должным образом воспитанного вкуса... И кроме того, у нас на Мираи не принято смеяться над поэтами.
      — А у нас поэтов, да и вообще артистов, всё время высмеивают, передразнивают, пинают, даже в газетах. Некоторые не выдерживают, кончают жизнь самоубийством. Мне всегда казалось, что нужно иметь большое мужество, чтобы в нашем мире заниматься поэзией.
      — Вот я и говорю: варварство!
      — По-моему, тоже. Здесь ты прав. И не думай, что я не уважаю твои стихи: другой мир, другая культура, и в конце концов, ты же переводишь их для меня на кантонский язык, а в переводах всегда многое теряется. Я не знаю, какой ты на самом деле, Хачи Каминоке. Но вряд ли ты плохой человек. Наверное, мы могли бы и в самом деле стать друзьями, и жаль, что война делает это невозможным.
      — Рано или поздно война закончится.
      — Войны заканчиваются чьей-нибудь победой, и тогда победитель начинает ненавидеть побеждённого. Как бы ни закончилась эта война, между нами будет всегда пролегать черта ненависти.
      — Я бы так хотел стереть эту черту, — сказал флаг-штурман.
      — Я тоже, но это невозможно. Да и потом, не будь войны, для меня в твоём мир всё равно не нашлось бы места...
      — Нашлось бы! — уверенно сказал Хатико и неожиданно резким движением притянул к себе арестанта, обняв его щуплые плечи.
      Подросток мгновенно вскочил на ноги, чуть не опрокинув клетку с перепелами. В глазах его сверкнула молния ненависти.
      — Не смей прикасаться ко мне, извращенец! После всего, что ты наговорил о дружбе... о долге! Не смей, — сказал он уже тише, — прошу тебя, Хатико, не смей, иначе я вновь возненавижу тебя!
      Хачи поджал колени, уронил склоненную голову в тонкие, узкие ладони.
      — Прости меня, — попросил он. — Пожалуйста, прости меня.
      Пленник помолчал с минуту.
      — Прости меня и ты, — сказал он. — Мы слишком разные, и наши миры слишком разные. Но ты научил меня, что в вас, в ваших людях тоже есть что-то, кроме жестокости и гонора. Мне не хотелось бы ни сейчас, ни когда-нибудь в будущем разочаровываться в ощущении, что ты был очень честным и правильным человеком.
      — Я постараюсь не разочаровывать тебя, — пообещал Хачи Каминоке.

      Машина с офицерами Звёздной Гвардии остановилась перед зданием лаборатории. Было утро, над низкими горами стелился слоистый фиолетовый туман. Флаг-штурман попросил сопровождающих офицеров подождать его с минуту и вывел пленника на каменную дорожку, ведущую к стеклянным дверям лабораторного корпуса.
      — Я выполняю своё обещание, — сказал он, — ты свободен. Более того, я не хочу, чтобы на свободе ты нуждался в деньгах. Денег меня нет, но возьми вот это, — он закрепил на тонкой и гладкой шее бывшего пленника колье — подарок Оо Сукаси. — Это украшение сделано было семь эпох назад, оно стоило бы у вас огромных денег. Продав его, ты сделаешься богатым. А теперь ты свободен. Но я хотел бы попросить тебя, если ты благодарен мне хоть за что-нибудь из того, что я для тебя сделал, сделать и ещё одну вещь: я бы хотел, чтобы мы вместе вошли первыми в этот зал, пусть не как друзья, но как люди, которые смогли притушить огонь вражды друг к другу. Пусть твои сородичи знают, что подданные Императора способны на милосердие и благородство.
      — Откуда мне знать, что даже этим простым шагом я не помогаю вашей империи и не предаю свой народ? — глухо спросил подросток.
      — Ты вправе не делать этого. Слева и справа от тебя кусты; уходи, убегай, скройся — делай всё, что тебе понравится. Надеюсь только, что когда-нибудь ты вспомнишь обо мне хорошими словами.
      Кантонец покачал головой.
      — Нельзя на войне быть сентиментальным. Это наша старая мудрость.
      — А наша мудрость гласит, что везде нужно оставаться самим собой. Ты оставался собой в дни заключения, остаёшься таким и сейчас. И я должен признать, что ты нравишься мне именно таким. Скажу честно: я полюбил тебя, мой безымянный противник! Это сильное и неожиданное чувство, и я, признаваясь в нём, даю тебе в руки оружие против меня, оружие, достойное мужчины. Прости, если я обидел тебя, но это так.
      Диверсант посмотрел на флаг-штурмана снизу вверх и вдруг широко улыбнулся, отступив на шаг назад.
      — И всё-таки ты смешной, Хачи Каминоке! В хорошем смысле, в хорошем, не волнуйся. Ты и в самом деле честный, добрый юноша, из которого растят извращенца и скота. Так вот, хочу тебя отблагодарить хоть чем-нибудь, прежде чем мы расстанемся навсегда. Я возвращаю тебе твоё оружие, которое ты так неосмотрительно дал только что в мои руки: ты избрал для своей неожиданной и странной любви совершенно недостойный её объект!
      — Я знаю, что любовь между мужчинами осуждается у вас, — кивнул Хатико, — но это вовсе не означает...
      — Дело вовсе не в этом, — ответил бывший арестант, отступая ещё на шаг от флаг-штурмана. — Всё гораздо проще, но и гораздо тяжелее для тебя. Ведь я — девушка!
      — Ты — женщина?!
      Потрясённый до глубины души, Хачи Каминоке крепко зажмурился, и в это мгновение вокруг разразился ад.