Пресс-папье. Третья серия.

[with_astronotus]

Картина маслом — I. БКС. 258.16.1.

      — Он прав, этот Торвен, — со вздохом сказал директор Бюро Космической стабильности Гиркан. — Единственная сила, которая может остановить этот космический конфликт, так сказать, изнутри — это Лавэ. И он, как обычно, первым успел заполучить Лавэ в свои руки. Что ж, будем надеяться, что он знает, как правильно распорядиться доставшимся ему капиталом. А пока что, — обратился он к своим подчинённым, — подготовьте мне все материалы, каким образом отсталая Кантона могла бы оказаться способна производить человекоподобные машины? Ведь у нас, на Синиз, задача создания таких механизмов в итоге так и не была решена. Я понимаю, что речь здесь идёт о личном вмешательстве Сигдара Тарика, но и профессор Тарик ведь не был злым гением: он должен был опираться на реальные технологии, а реальных технологий такого рода я не вижу! Прошерстите музей ИИТ, кунсткамеру, личные архивы Тарика, и попробуйте, если сможете, покопаться в записях доктора Кшеш-Маалу. Чувствую, что мы узнаем много интересного!

      Доклад, представленный Гиркану его подчинёнными несколько часов спустя, представлял собой разнородную неудобоваримую массу бумаги, исписанной неразборчивыми закорючками. Гиркан брезгливо смёл всю эту груду в пластиковый пакет и перенаправил по пневмопочте в аналитический отдел на доработку. Аналитики, явившиеся на брифинг тем же вечером, очень расстроили шефа БКС; информация, представленная ими, пугала настолько, что Гиркан не взялся бы сообщить её средтвам массовой информаци Синиз без предварительной подготовки.
      — Профессор Сигдар Тарик, работая на Кшеш-Маалу, был в общих чертах знаком с его доктриной Великого Преображения, но совершенно не понимал ни её сути, ни её физического механизма. Ему казалось, что речь должна идти лишь о преодолении ограничений, накладываемых на разум живым телом. Его люди исследовали возможность переноса сознания в компьютеры, но недостаточные вычислительные мощности современных нам машин сказались на опытах до крайности быстро. Существовали, конечно, ещё и псевдоорганические структуры, но они неустойчивы в меняющихся условиях и почти не подлежат починке. В итоге Тарик, лишённый в своих опытах руководства доктора Кшеш-Маалу, избрал совершенно отдельный путь исследований: искусственная имитация человеческого тела — конечно же, усовершенствованная и видоизменённая в соответствии с трансгуманистическими задачами профессора — должна была управляться настоящим человеческим мозгом. Голова, живущая отдельно от тела — это был профессорский идефикс! К сожалению или к счастью, все опыты, поставленные в этом направлении, оканчивались неудачей: отрезанные от тела головы, каким бы могуществом не наделял их новый создатель, ни за что не хотели жить. Либо эти существа сходили с ума, либо быстро впадали в депрессию — и тогда становились опасны для окружающих или кончали счёты с жизнью от страшной меланхолии. И Тарик оставил опыты с человеческими головами до лучших времён. Между тем, это и был самый перспективный путь к созданию человекоподобной машины: то, что оказалось не по силам нашим инженерам, могла с успехом сделать за них природа!
      — Раз этот путь был тупиковым, — возразил Гиркан, — при чём тут наша нынешняя ситуация?!
      — Земляне, сами того не ведая, подсказали профессору Тарику метод преодоления тупика. Мозг без тела невозможен, потому что тело напитывает мозг гормонами, в первую очередь — половыми, которые служат преодолению депрессии, а кроме того — эндорфинами, «гормонами радости». Земляне, рассказывая об опасностях трансгуманизма, многое дали науке Синиз в вопросах взаимосвязи тела и сознания, и это послужило для профессора толчком к дальнейшим штудиям. В тюрьме, дожидаясь суда, Тарик проявил неожиданный интерес к системной эндокринологии. Ранее он просто недооценивал роль чувств, пусть даже самых примитивных, в формировании поведенческих рефлексов. Это был прорыв! Регулируемые даже самыми примитивными импульсами — боли, удовольствия, стремлений — человекоподобные машины получали стимул к самообучению. Отныне сама природа этих машин делала ту колоссальную работу, с которой не справлялись наши программисты. Так побочным результатом исследований Сигдара Тарика стало преодоление одного из главных ограничений в прикладной кибернетике Синиз.
      — Значит ли это, что он создал себе синтетическое тело?
      — Мы так не думаем. Все эти вещи — стимулы, стремления — очень выбиваются за рамки философии Тарика; он хочет видеть чистый, свободный от желаний разум, а тут упирается лбом в стенку противоречия: ведь оказывается, что разум без желаний невозможен! Но он не так глуп, чтобы не воспользоваться случайными плодами этого противоречия: ведь созданная им армия машин и в самом деле сможет вести звёздную войну!
      — А он не боится, что машины, которые он наделил стремлениями, просто уничтожат людей в поисках оптимального блага для себя?
      — Во-первых, шеф, вы задаёте нам слишком сложные вопросы: мы ведь не он, мы всего лишь ваши аналитики. Во-вторых, есть тривиальные ограничения программного порядка, которые позволят контролировать или подавить такой бунт машин в зародыше; остальное — бредни писателей прошлого. Самостоятельной силой этим машинам не стать! А вот грозным оружием они непременно окажутся, особенно в руках умелого и умного стратега. Со своими синтетическим легионами Тарик легко может захватить верховную власть во всём звёздном скоплении!
      — Но почему он начал с Кантоны? Это недостаточное захолустье, чтобы остаться там незамеченным, и недостаточно развитые планеты. Чтобы с лёгкостью обеспечить необходимую технологическую базу?
      — Ну, для начала примите во внимание, эффенди Гиркан, что война, тем более космическая, сама по себе прекрасно способствует росту технологий! Потом, Кантона была весьма развита в промышленном и научном смысле: это ведь царство технического прогресса, своего рода сайентократический социализм, и там всегда можно найти немало умов, в том числе и праздных, готовых ухватиться за всякую новую идею. И наконец, здесь может играть роль фактор чисто психологический: кантонцы очень любят рубить друг другу головы на специальном аппарате. Где ещё профессор Тарик нашёл бы такое количество подходящего материала для удовлетворения своей мелкой страсти?!
      Гиркан подумал с минуту.
      — Если империализм, раскормившийся на Мираи, получит в свои руки такое оружие, то большой войны не миновать. Значит, основная задача — уничтожить производство и технологию. Но сделать это практически невозможно: останутся чертежи, схемы, и кто-нибудь захочет опять начать все эти опыты. Нам с вами, коллеги, как никому другому хорошо должно быть известно, что прогресс нельзя остановить или затормозить одними лишь запретительными мерами. Так что нам делать? Мы проигрываем, ещё не начав эту войну! И как назло, что-то я не слышу землян с их мудрыми советами и решениями!
      — Земляне считают, что решение есть, — подал голос один из аналитиков.
      — Какое же решение?
      — Равноправный и сильный союз всех планет и цивилизаций шара. Установление контактов с сообществом инозвёздных цивилизаций, способным прийти на помощь, если наше положение станет критическим. Создание законов и демократических институтов, позволяющих коллективно, всем населением шарового скопления, решать подобные вопросы. И наконец, самое важное: ясное видение собственных перспектив, чётко обозначенные цели цивилизации, без знания которых любое общее дело обречено на провал.
      — Короче: мир, дружба, свобода, сладкие карамельки! — Гиркан усмехнулся. — Хорошая идея, да вот только с реализацией проблемы: не дозрело общество шара до этого состояния. Не дозрело и не дозреет! Если Торвен не верит нам, пусть сперва обеспечит мир и дружбу между мирайскими боевыми ахтунгами и кантонскими пламенными патриотами!
      — Он наверняка найдёт способ, будьте уверены...

Подполье. Кантона. 258.16.1.

      — Да, — сказал генерал Лавэ, захлопывая за собой дубовый люк лаза, — вы правы. Здесь у вас настоящее подполье.
      Имир Торвен разжёг яркий карбидный фонарь. В свете фонаря стала отчётливо видна скудная обстановка подземного убежища, куда привёз генерала его неожиданный похититель. Естественный свет едва просачивался сюда сквозь прикрытое травой узкое окошко у самого потолка; под окошком был укреплён стол из грубо оструганных досок, подле которого стояла пара стульев и тумбочка с выкрашенным в защитный цвет обшарпанным прибором, напоминавшим генералу ламповый передатчик. Отовсюду свисали с потолка на крючьях толстые колбасы, духовитые гроздья копчёной рыбы, жирные туши уток и поросят. В противоположном от стола углу, подле двери, высились трёхъярусные нары, под которыми блестела благородной патиной целая батарея бутылок.
      — Савейское? — благоговейно спросил генерал.
      — Увы! Белое сиву прошлогоднего урожая, только и всего. Впрочем, для утоления вашей жажды найдётся и несколько бутылок ординьяка.
      — Неплохо! — одобрил генерал. — Здесь можно целый год сидеть в осаде, разве что сверху свалится бомба. Это логово вашей разведслужбы?
      — Нет, моё личное. Мне нужно иметь укрытие, где я иногда мог бы мирно поработать. Я вообще-то по профессии историк, шпионом меня сделали особые обстоятельства. Устраивайтесь, генерал, я уступаю вам эту оперативную базу в ваше полное распоряжение.
      — Чёрт возьми, а контакты с Сопротивлением?
      — Вы должны будете установить их сами — отсюда. Способ и тип контактов — на ваше усмотрение, и помните, что высшее руководство вашего подполья уже пыталось сторговать вас мирайской охранке.
      — Будьте вы прокляты! Дайте же мне способ связи! Что я смогу сделать из этого погреба в одиночку?!
      — Я дам вам способ связи, а вы меня обвините в том, что я хочу выведать ваши контакты и запродать вас мирайцам втридорога.
      — Это не исключено, тем более что вся ваша история про Землю, трансгуманизм и тому подобное похожа на плохо скроенный фантастический блеф! Впрочем, вы можете продать меня и после того, как я сам найду способ связи, да ещё в нагрузку отдать вместе со мною и этот способ!
      — Вы правы, это не пришло мне в голову: в делах разведки я вечный дилетант. Вы меня переиграли, генерал! В таком случае, я просто оставляю вас вести борьбу самостоятельно и покидаю вашу планету — вплоть до победы или поражения патриотов. Выйти из игры, ничего другого от своего лица я вам больше предложить не могу.
      — А ваша великая миссия?
      — Всё зависит от того, способно ли её выполнить человечество звёздного шара. Если нет, мои усилия всё равно будут напрасными. Лучшее, что я смогу сделать — это предупредить Землю и галактическое содружество о вновь зреющей здесь, в скоплении АБС-404, нечеловеческой угрозе. Быть может, объединёнными усилиями мы сумеем спасти мир от этой опасности.
      — А мы?
      — А вы останетесь здесь, в заднице. Так, кажется, у вас принято говорит о подобном положении вещей?
      — Мне нужны доказательства ваших слов.
      — Здесь достаточно темно, и я могу показать вам множество стереофильмов, любезно переведённых нашими специалистами как на мирайский, так и на кантонский языки. Среди них есть кадры документальных съёмок на вашей родной планете: быть может, это убедит вас и в подлинности остальных материалов?
      — Мне сейчас не до того, чтобы рассматривать самодвижущиеся картинки. Скажите лучше ваше третье условие. Что ещё, помимо разрушения завода по производству искусственных людей и изгнания интервентов с Кантоны, вы хотите нам предложить?
      — По-моему, это совершенно очевидно, если вдуматься в ситуацию. — Торвен присел на стул напротив генерала, смахнув ладонью с сиденья нескольких дохлых тараканов. — Вы должны заключить с Мираи прочный стратегический союз, основанный на осознании взаимных интересов перед лицом возможной космической агрессии.
      — Вы с ума сошли! — воскликнул Лавэ.
      — Безумием было бы разделять силы перед лицом такой опасности! Вы сами говорили мне ночью, в кабине грузовика: страшная сила, неостановимая, нечеловеческая мощь! Кому будет выгодно, если эта сила порознь обрушится на Кантону и Мираи, да и на любую другую планету шара? Мой долг как историка и как землянина — искать пути к объединению ваших миров, к общему союзу всех человеческих цивилизаций. Было бы нелепо ждать от вас чего-то другого!
      — Вы называете Мираи цивилизацией? Вы хоть знаете, что у них до сих пор не отменено рабство?
      — У вас закон запретил рабство шестьдесят три года назад.
      — Как они относятся к женщинам? Держат их взаперти в загонах, словно скот!
      — Кантонские женщины лично свободны, но работать могут только на фабриках, где их точно так же запирают за маленькую поденную плату у станков, либо в сфере того, что у вас называется обслуживанием. В чём ваше отличие от Мираи?
      — У нас есть женщины-учёные и женщины-инженеры. У нас есть даже женщины-политики! Да и вообще: у нас конституционная демократия, парламентаризм, широкое образование для масс. Не надо нас сравнивать с деспотическим строем наших соседей!
      — Да, — согласился Торвен, — здесь преимущества на вашей стороне. Так покажите мирайцам свою силу, своё превосходство в идейном и в историческом плане. Кому, как ни сильной стороне, предлагать слабым условия союза!
      — Мы бы и показали, если бы не глупость и не тотальное предательство в верхах... Вы же видите, как себя ведёт даже то же наше Сопротивление!
      — Вижу и ужасаюсь, поражённый. А вот на Мираи такое поведение по отношению к союзникам было бы невозможным. Для них предательство и отречение ещё не стали второй натурой, они не наскучили друг другу сверх всякой меры. Стоит ли гордиться цивилизацией перед варварами, если варвары эти демонстрируют сплочённость и честь?
      — Так может, нам проще сдаться окончательно и дать себя изменить под их лекало, если они вам так нравятся?! — вскричал генерал.
      Имир Торвен прервал его жестом руки.
      — Нет. Ваша цивилизация дальше прошла по пути общественного развития. Впрочем, не факт, что это ваша заслуга: возможно, развитие Мираи просто сдерживали сильнее агенты ИИТ. А вообще-то обе ваших цивилизации — уродство, отклонение от нормального пути исторического развития, простите уж великодушно. Говорить, кто из вас лучше, а кто хуже, возможно только с конкретными фактами в руках и применительно к конкретному случаю. Как разведчика, меня это устраивает, а вот как историка... — Торвен помолчал. — Ну так что, мне ещё немного почитать вам лекции о вреде размежевания и пользе всегалактического сотрудничества? Или согласитесь, что в перспективе моё третье условие представляется вам выполнимым?
      — Только не под мирайской властью! — решительно сказал Лавэ.
      — И не под мирайской, и не под кантонской! Забудьте даже думать в терминах, кто чьей колонией станет после передела мира! Речь вообще будет идти главным образом о взаимопомощи и создании механизмов предотвращения военной агрессии: как взаимной, так и с гипотетической третьей стороны. Такие процессы объединения начаты нашими усилиями уже во многих местах шара. У вас будет неплохой запас опыта, накопленного вашими предшественниками на этом пути.
      — Хорошо, если так. Но вы думаете, что мирайские милитаристы успокоятся и не попробуют повторить захват?
      — А вы поручитесь за вашу буржуазию и вашу так называемую «научную общественность», что они не захотят вновь цивилизовать Мираи на свой лад?
      — Почему «так называемую»? — обиделся генерал.
      — Потому что настоящий учёный думает в конечном итоге о пользе человечества, а не о своей карьере и не о своём могучем интеллекте, который выделяет его из толпы. Ваши учёные давно забыли скромность! Но это неважно. А вот что важно, генерал Лавэ: важно, что и у вас, и у них есть армия, которая в этих исторических условиях выполняет роль сдерживающей силы. Армия — вот временная гарантия вашей независимости друг от друга.
      — Что-то я не помню, чтобы журналист Арсен из «Зари» так уж любил раньше нас, военных, — иронически заметил генерал.
      — Я не люблю военных. Я сам военный, но это не моё призвание. Рано или поздно военное противостояние губит любую культуру; выполнив свою историческую роль, армия должна отмереть или преобразоваться, иначе она начнёт тянуть свой народ в пропасть войны. Но вы до этого ещё не дозрели.
      — А вы дозрели?
      — На моей родной планете последняя война унесла почти половину жизней. Оправившись от катастрофы и посчитав оставшиеся у нас ресурсы, мы решили, что дешевле жить в мире и согласии, вместе восстанавливая наш разрушенный до основания мир. Повторять эксперимент не рекомендую: дорого и подло. Путь, который у цивилизации Синиз занял лет двести, мы прошли в экономике за срок в десять раз больший — правда, создав заодно в недрах нашей культуры могучие охранительные механизмы, делающие почти невозможным исторический провал обратно, в бездну.
      — Да, не хотелось бы повторять такую жестокость. — Генерал уселся на нижней полке нар поудобнее, уперев ладони в острые коленки. — Я вижу, ваш мир тоже не выглядел идеальной утопией. Пришлось поработать лопатами куда больше нашего, а главное — куда дольше, чтобы привести его в приличное состояние, хе-хе! Это я вообще-то не вам должен сказать, это ответ нашим идиотам из парламентской комиссии по науке: мол, ещё да-три хорошеньких открытия, и тут-то наступит рай. Ну да ладно! Мир во всём мире я вам не обещаю, но поговорить с Империей на равных после победы, видимо, придётся. Тут-то меня и назовут предателем родины, оставившим сладкие планы мести ради призрачных дипломатических перспектив. И чёрт с ними! — Генерал Лавэ вынул из-под нар бутыль полупрозрачного сиву, выбил ладонью пробку и как следует приложился к горлышку. — Думаю, — подытожил он, — что я не доживу даже до выполнения первых двух ваших задач. А они мне нравятся куда больше, чёрт вас всех разрази, вас и ваш дальний космос, будь вы прокляты... С чего начнём — с завода или с интервентов?
      — С завода, — ответил Торвен, вставая. — Интервенты ещё чуть-чуть подождут!

Пленник. Эскадра. 258.16.2.

      В своих апартаментах флаг-штурман Каминоке отвёл пленнику небольшую, тщательно запирающуюся комнатку, в обыкновенное время служившую ему святилищем оружия и местом для медитаций. Сейчас, несмотря на протесты офицеров, Хатико разместил там арестованного парнишку, собственноручно срезав с него тонкие кремово-зелёные наручники с блёстками. Санитарный врач, вызванный для обработки пленного, был укушен; Хачи и здесь взял арестанта под свою защиту и добился того, что врач ушёл, оставив таблетки и дезинфицирующие растворы. Пленнику была предоставлена душевая комната, а из каюты убраны заблаговременно все опасные предметы.
      Оо Сукаси не поддерживал инициатив своего протеже, но и не препятствовал им.
      — Из этого вышло бы, возможно, что-нибудь путное, будь он журналистом или одним из руководителей молодёжного крыла Сопротивления, — возражал своему помощнику флаг-штандартмейстер. — Мы могли бы показать свою гуманность и цивилизованность, чтобы ослабить ещё больше и без того насквозь продажный дух этих варваров. Но то, что ты делаешь — это забавы с опасным домашним зверьком, не более того. У меня была бы тысяча способов тебе помешать, но я не стану этого делать: офицер Империи, честно выполняющий свой долг, волен забавляться в свободное время так, как ему заблагорассудится. Любой офицер может делать это с пленниками, конечно, до тех пор пока он остаётся чистым перед Империей и свободным от болезней. И всё же я прошу тебя поостеречься, мой Хачи, во имя Великой Справедливости! Ничего хорошего это мимолётное увлечение в итоге не даст.
      — Это не увлечение, мой командир! Клянусь вам, что я пытаюсь совершить в этих глазах демонстративный акт гуманности, приручив и обратив нам на пользу как раз самого случайного, самого рядового представителя их расы. В конце концов, мы не ставим себе целью истребить их мир, нам понадобится цивилизовать их, сделав из этих продажных и трусливых алкоголиков достойных слуг великого Императора! Так почему бы не начать сейчас?
      — Потому что сейчас у нас есть другие цели. Но я уже дал тебе своё согласие, мой Хачи: действуй так, как сочтёшь нужным!
      Другие офицеры не были столь лояльны к Хатико Каминоке; ночные вызовы в каюты старшего комсостава эскадры Звёздной Гвардии, и без того отнимавшие немало сил у флаг-штурмана, участились с появлением пленника почти втрое. Маленький диверсант совершенно безучастно относился к своему новому властителю, когда тот тихо плакал в подушку, возвращаясь под утро в каюту. Тем не менее флаг-штурман и не думал отказываться пока что от своего рыцарственного намерения. У него было ещё тринадцать дней перед началом второй фазы операции, задуманной Оо Сукаси; за это время он надеялся попытаться наладить с подростком-кантонцем человеческий контакт. Как никто другой, Хатико видел, что его усилия не остаются без ответа: ненависть в глазах пленника всё чаще сменялась искренним и внимательным любопытством, смешанным с тревогой.
      Хачи позаботился переодеть своего невольного гостя; мешковатая рабочая рубаха из грубой льняной ткани, жёлтые безвкусные брюки в мелкий продольный рубчик с чуть заниженной талией и неудобные тошнотворно-коричневые боты с округлыми носками, служившие одеждой арестанта, отправились в мусорный контейнер вместе с рабочим балахоном и нижним бельём, выбор которого, к удивлению Хачи, носил неожиданный отпечаток тонкого вкуса. Взамен флаг-штурман подобрал в своём гардеробе удобное кимоно чёрного цвета, с подкладкой из тончайшего оранжевого шёлка, который называют ещё «радостным», простое нижнее бельё цвета соевого крема и мягкие туфли, принимающие форму ступни; также он оставил пленнику свой кардиган и дорогую нефритовую заколку. Отмытый и переодевшийся террорист, на взгляд Каминоке, выглядел куда более привлекательным; к тому же и в еде он проявлял аккуратность и умеренность, совершенно несвойственную для варваров. Будучи по природе брезглив, как и положено отпрыску благородного рода, флаг-штурман серьёзно опасался со стороны пленника каких-нибудь типичных демонстраций подросткового неповиновения, вроде экскрементов в неподходящих местах каюты или попыток повреждения утвари. К счастью, ничего такого не случалось. Лишь вечером второго дня, вернувшись с вахты, Хатико застал арестованного кантонца подле открытой клетки, в которой жили два принадлежащих флаг-штурману королевских перепела; мальчишка тщетно пытался выманить глупых разжиревших птиц на волю.
      — Я оценил твой символический жест, мой враг, — мягко сказал Хатико по-кантонски. — Но они не хотят на волю. Клетка — не символ их несвободы; это просто их дом. Не станешь же ты, плывя в лодке по бурному морю, делать шаг в волны только потому, что тебе сказали: твоя лодка слишком тесна!
      — Зависит от обстоятельств, — неожиданно сказал пленник.
      — Да, зависит, — согласился флаг-штурман. — Если тебе опостылела лодка, если твоя гибель спасёт оставшихся в ней собратьев по оружию — мало ли бывает таких обстоятельств, при которых следует рискнуть или предаться добровольно смерти? Но как быть, если всякий шаг из клетки — это только попадание в новую клетку, менее тесную, зато более опасную? Ведь, вылетев из клетки, перепёлки попали бы в нашу тесную каюту, которая и так неплохо видна им сквозь прутья.
      — Человек — не перепёлка, — возразил пленник.
      — Ты говоришь глупости, потому что, если бы ты был прав, твой сложный символ потерял бы смысл. Если я открою двери твоей клетки, ты выйдешь отсюда в тесный мирок имперской контрразведки. Так что позволь мне держать тебя здесь.
      — Зачем тебе это?
      — Должен признать, что исключительно из неожиданного порыва человеколюбия. Воевать с врагами Империи и Великой Справедливости можно разными способами; один из них такой — показать, как ошибаются те, кто выставляет нас зверями и этим пробуждает в наших душах злобу и скотство. Того и другого и так слишком много вокруг!
      — Ты хочешь сказать, что вы не звери? Вы, напавшие на нас вероломно, разрушившие нашу культуру?
      — Мы хотя бы не опускались до того, чтобы насиловать женщин. Это грязное занятие остаётся прерогативой ваших «цивилизаторов», посетивших нас одиннадцать лет назад. Что до уничтожения культуры, мы могли бы и полностью разрушить её, вернув вас к дикости: наши газовые бомбы позволили бы превратить ваши крупные города и заводы в ловушку или бойню. Но нам нужно не это. Мы стремимся к Великой Справедливости!
      — Как вы её понимаете, эту справедливость? Какая справедливость может быть в захватнической войне?
      — Остановить разложение вашего мира, отягощённого тиранией продажных женщин и продажных писателей. Дать всякому человеку достойное мужчины место и воздать ему по чести за его заслуги. Открыть для вас двери культуры, разорвать оковы вашей узкой «научной логики», лишённой эмоций, основанной исключительно на личном расчёте и выгоде. Разве эти цели недостойны цивилизаторов?
      — А женщин вы принципиально исключаете из своих планов?
      — Принципиально! — отрезал Каминоке. — Женщина не сможет разделять высокие идеи Великой Справедливости в полной мере. Над ней довлеет инстинкт! Женщине чуждо понятие о чести, правде, она легко идёт на любое нарушение морали, даже такое, которое опасно для неё самой, только для того, чтобы удовлетворить свои примитивные потребности. Но мы не обращаемся с женщинами жестоко: в нашем обществе они просто занимают то место, которое им по силам и по праву.
      — Ты их ненавидишь?
      — Наоборот: жалею их. Их сознание способно быть высоким, но тело тянет вниз, не позволяя достичь истинной высоты героического горения.
      — А вот у нас есть женщины-героини! — ответил пленник. — И уверяю тебя, что они совершенно не хуже мужчин!
      — Как бы я хотел увидеть хоть однажды такое чудо! — признался Хачи Каминоке. — Впрочем, думаю, что при подробном рассмотрении мы выяснили бы в основе всякого героического деяния женщины всё те же низменные мотивы: власть и зов тела, довлеющего над разумом...
      — И всё равно: наши женщины свободны, для них нет ограничений, и они смогут достичь любых высот, которых захотят!
      — Да, у вас нет ограничений для женщины. Но посмотрите, что стало с вашими мужчинами! Трусы и предатели, утратившие веру, разложившиеся, опустившиеся, погрязшие в алкоголе и случайных связях... Вот она — цена вашего полового равноправия! Проститутки руководят политиками, проститутки диктуют экономистам, писатели и художники воспевают под видом эротики женские прелести проституток! Нет уж, уволь, нам такого равноправия не надо! Да и вам не помешало бы избавиться от него поскорее! Иначе вы увидите закат своей культуры сами, без всякой нашей помощи.
      Пленник замолчал.
      — Вы сами рабы своего Императора, — сказал он наконец.
      — Нет, мой враг, ты неправ. Мы — рабы Великой Справедливости. Император — тоже её раб, и на нём лежат самые тяжкие оковы. Если он изменит пути, у нации исчезнет её символ.
      — И что тогда сделает нация? Прольёт кровь своего императора? — с улыбкой спросил арестант.
      — Не богохульствуй! Кровь Императора священна, ни одна капля её не должна быть пролита на землю Мираи! Его сварят живьём в кипящем меду с ароматными травами, — тихо прибавил Хачи Каминоке, — а его преемник съест потом его печень, чтобы запомнить навеки, как вредно становиться отступником, получив верховную власть.
      — Это вы называете «цивилизацией»?
      — Да, на фоне того, как продажные кантонские политики, загубившие тысячи жизней, уходят потом в отставку, прикрываясь словами о коллективной ответственности, наши обычаи — признак цивилизации. Мы сохраняем гордость!
      — Мы тоже!
      — Я вижу это в тебе, мой враг. Именно поэтому я и считаю тебя более цивилизованным, чем твои сородичи. Ты не гордишься своей принадлежностью к науке или бизнесу, ты — тот, кто ты есть, и гордость твоя — естественная. Надеюсь, что мы найдём общий язык.
      — И не надейся, — посоветовал подросток. — Я не буду продавать своих. Никогда!
      — Молодец, — согласился флаг-штурман. — Это именно то чувство, которое я оценил в тебе выше всего и которое хотел бы воспитать рано или поздно в твоих сородичах. Нет ничего гнуснее предательства.
      — Тогда зачем ты меня держишь здесь, в своей каюте?
      — Для забавы, — ответил Хачи Каминоке.