"Тропы Тьмы"

[with_astronotus]

7. Метания.

      Утро Керн начал с реформ. Заспанного Мухтарова он довольно безжалостно отослал сопровождать Валеру — за помощью извне. Затем вскрыл отмычкой архив и не обнаружил там никаких личных документов на обитателей коммуны, за исключением журнала санитарного осмотра. То ли администрация при бегстве увезла эти документы с собой, то ли уничтожила, то ли они просто были надёжно припрятаны где-нибудь в другом месте.
      Раскрыв в кабинете санитарный журнал, Керн наугад выписал себе на отдельный лист два десятка фамилий. Потом обошёл блоки, где как раз дожёвывали утреннюю еду, и вызвал отобранных жильцов в административное здание.
      — Расстреливать будут? — вяло, без оживления спрашивали жильцы.
      — Я изобрёл более гуманный способ, — серьёзно возражал им Керн.
      В кабинете, где ещё вчера помпезно заседала администрация, теперь набились сами обитатели трудовой коммуны. С недоумением они оглядывали друг друга, тихо спорили, по какому именно признаку их отобрали из общей массы. От многих мужчин пахло спиртом: видимо, режим воспитания нового человека в коммуне всё-таки был слабоват. Военинструктор рассадил пришедших по стульям и, взгромоздившись неприлично на край стола, скучным голосом поведал им следующее.
      — Господа, я позвал вас, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие. Я — новый руководитель коммуны, я лозунгов не жалую, и поэтому я буду налаживать здесь нормальную, повседневную трудовую деятельность. В связи с этим должен сказать, что меня ни к чёрту не устраивает уровень вашей трудовой и социальной активности. А посему — попрошу упаковать чемоданы и убираться ко всем чертям.
      Собравшиеся медленно и тяжело удивились.
      — Как это — ко всем чертям?!
      — А вот так: вы едете домой.
      — Но у нас и дома-то нет. Куда мы поедем, мутировать в радиоактивную пустыню?
      — Не мутируете, — успокоил военинструктор. — Как известно, американо-китайский ядерный конфликт в военном смысле Россию не затронул. Наши пострадавшие территории, с которых вас эвакуировали, были поражены исключительно радиоактивными осадками. Постановление правительства, касавшееся эвакуации и перемещения населения с заражённых территорий, принято было три года назад, и эвакуация осуществлялась сроком на один год, вплоть до проведения работ по дезактивации…
      — Так, и что? — подал голос бородач из первого блока.
      — А вот что: радиоактивность, вызванная ядерным взрывом, подчиняется хорошо известному каждому грамотному человеку «правилу семёрок». А именно: в течение семи часов радиация на местности убывает в десять раз, через срок, в семь раз больший, то есть через сорок девять часов — в сто раз. Ещё в семь раз большее время даёт тысячекратное уменьшение уровня заражённости, затем уровень убывает в десять тысяч раз. Наконец, через семь в пятой степени часов заражённость падает примерно в сто тысяч раз. Семь в пятой степени — это шестнадцать тысяч восемьсот семь часов, или чуть меньше двух лет. Если учесть, что население эвакуировалось из областей, где уровень радиации составлял от половины рентгена до одного рентгена в час, и что в этой местности велись дезактивационные работы — сейчас там радиационный фон измеряется микрорентгенами. А отсюда вывод: жить там можно. Посему собирайте-ка, граждане, ваши вещи, и другим дармоедам скажите, чтоб тоже паковались. Вон из моей коммуны!
      Огорошенные этой невиданной новостью, люди молчали несколько секунд. Затем вокруг них заклубилось, заклокотало быстро густеющее облако народного недовольства. В этом бурном облаке скрылась и утонула логика, затем канули во мглу этические нормы, и только отдельные молнии гнева, метившие главным образом в Керна, освещали эту смутную тучу.
      Известно ли Керну, что рак щитовидной железы всё равно развивается в местах, подвергшихся атомному заражению, во много раз чаще?!
      Откуда Керн знает, что радиация ослабляется от времени? Он ведь палач, а не физик!
      Не подумал ли Керн о том, где будут жить и работать люди, вернувшиеся в свои полумёртвые, эвакуированные города?!
Неужели он думает, что они пойдут работать на производство или на строительство?! Они, слава богу, представители среднего класса — состоявшиеся, самодостаточные люди, которых лишила всего чужая война!
      Может быть, он думает, что на него не найдётся управы?!
      А где Кристаллов?! Кристаллов — сам из среднего класса, он мог бы понять их чаяния и нужды! Он-то и покажет Керну всю глубину его, Керна, неправоты!
      А что они будут жрать там, в городе?!
      В самый разгар этой гневной дискуссии часы пробили девять, и тотчас протрубила во дворе труба, бросая в низкое утреннее небо задорный боевой сигнал.
            Поскольку все мы люди,
            Должны мы — извините! — что-то жрать!
            А вы нас хотели кормить болтовнёй?!
            Довольно! Хватит болтать!
      Люди замолчали, поражённые, прислушиваясь к этим неожиданным и страстным звукам. Керн выглянул в окно: мальчишка-трубач, прижав свой старенький горн к груди, стоял на подгнившей сторожевой каланче и слушал ответ небес — ответ, не заставивший себя долго ждать. Как и вчера, ответ этот носил ярко выраженный тевтонский акцент, столь хорошо знакомый Керну по современным записям симфонических оркестров Вены, Берлина и Гамбурга.
            Drum links, zwei, drei! Drum links, zwei, drei!
            Wo dein Platz, Genosse, ist!
            Reih'die ein in die Arbeitereinheitsfront,
            Weil du auch ein Arbeiter bist!
      — Что это?! — то ли воскликнул, то ли громко пробормотал один из обитателей номера одиннадцать, рефлекторно крестясь задом наперёд.
      — Ответ истории на все ваши ультиматумы, — ухмыльнулся Керн, — на несколько сот лет вперёд. Поэтому рекомендую прекратить вашу пустую дискуссию и принять меры к реализации моего распоряжения: повторюсь ещё раз — вы едете домой!
      — А если мы не хотим? — Вперёд выступила крупная, массивная женщина, упирая руки в бока.
      — А как же репрессии и расстрелы, которые ждут вас здесь?! — язвительно спросил Керн. — Это вам больше нравится?!
      — Нас репрессии не касаются, — ответила та. — Мы люди мирные, в поле работаем, что начальство делает — то и скажем. А кого надо, того сами репрессируйте! Мы ещё и поможем!
      Такой поворот в логике обитателей коммуны абсолютно не устраивал Керна. Он был, во-первых, непредсказуем, а во-вторых, совершенно бесполезен с практической точки зрения.
      — Мы вам никого расстреливать тут больше не дадим, — возмущённо добавил бородач из первого блока. — Мы возьмём власть в свои руки. Организуем правление, превратим вашу коммуну в нормальный кооператив и будем работать на земле. А вас расстреляем.
      — Прекрасная идея, — согласился Керн. — А вы умеете работать на земле?
      — Нет, так что с того? Наймём таджиков. И деревенской пьяни здесь полно. За бутылку и вспашут, и уберут, и за свиньями поухаживают!
      — Хорошо, — вновь согласился Керн. — А где вы возьмёте бутылку?
      — Купим, как где? — удивился бородач.
      — Купите! А на что?
      — Вытрясем денег с крестьян. Найдём уж способ, наверное!
      — Будь у крестьянина деньги, он бы сам, наверное, бутылку купил? — предположил Керн.
      Собравшиеся снова зашумели.
      — Крестьянин — он дурак…
      — Что уж мы, не найдём, где и как денег добыть?..
      — У нас в России так всегда делается: украсть ящик водки, за полцены продать, выручку пропить! Мы ж всё равно умнее, что-нибудь придумаем!
      — По закону их ущучим! У нас адвокаты есть!
      Очевидно, городской «средний класс» и в самом деле был не в ладах с азами политической экономии. Однако же и в его рядах после краткой дискуссии возобладала более здравая точка зрения.
      — А вдруг правда не дадут? Тогда надо с администрации будет деньги трясти! Должны же нас как-то финансировать из города?!
      — Двести семьдесят рублей на человека в день, — добавила женщина, утверждавшая, что она работает в поле.
      — Да, двести семьдесят. А поллитра дешёвой водки уже сейчас — тысяча сто рублей. Теперь спирт — ещё и горючее, не забывайте.
      — Ну, это в городе. А здесь самогон варят! Здесь дешевле…
      — Здесь дороже, — Керн покачал головой. — Водка уже давно стала главной валютой для взаиморасчётов. За рубль, как при поэте Некрасове, давно дают уже не то что пятьдесят копеек, а сразу в морду. На вокзале в Барнауле я видел, как с бабкой расплачивались за картошку тайскими батами! Так что ваших двухсот семидесяти на ежедневный пипифакс, и то не хватит. Так что прожектов строить не советую…
      — Но нас же должны здесь обеспечивать, в конце-то концов!
      — Тогда кушайте что хотите — на двести семьдесят. Выберите себе правление, как собирались, заведите казначея — и хозяйствуйте сколько влезет! Да, кстати, тут ко мне вчера наведался районный руководитель, некто Левицкий, в сопровождении вооружённой банды. Он весьма недвусмысленно дал мне понять, что за каждого, кто сбежит, я отвечаю головой — ему как раз нужны рабы, способные за еду поднять в районе сельское хозяйство…
      — Вот мы ему тебя и продадим, — сказал на это обитатель блока номер одиннадцать, продолжавший украдкою креститься задом наперёд.       — Думаю, за тебя кой-что получить можно.
      — Угу. Пулю в голову, например, — согласился военинструктор. — Только вот покупателя своего я в газовую камеру отправил. Надоел он мне за вчерашний вечер. А сейчас, знаете ли, и вы надоедать начали!
      — А уж ты-то как надоел! — крикнули в ответ сразу несколько голосов.
      — Надоел?! — обиделся Керн. — Ну, не знаю, я же такой душечка… Знаете что, а давайте-ка я приглашу Лантанова — помните такого, с плёткой? И дам ему стрелков дозора в охрану. Пусть он с вами поговорит, раз я вам скучен…
      — Да его вообще казнить надо, убийцу! Ты что, совсем одурел — на народ такого выпускать!
      — По-вашему, меня тоже казнить надо — так какая мне, собственно, разница! Лантанов, он у меня — вот где! — Керн показал сжатый кулак. — А вы с ним справиться не могли, и со мной тоже не сможете. Или, думаете, я слаб, раз вас плёткой в глаза не тычу и революционных песен петь не заставляю?! В последний раз по-хорошему говорю: эта коммуна будет перестроена в предприятие, в трудовой коллектив! Это моё распоряжение, это моё право, и я имею честь сообщить об этом вам! А вы работать не желаете и не умеете, а дармоедов мне не надо, а в дискуссии я с вами вступать тоже не намерен. Поэтому я вам и предлагаю: катитесь вон!
      — Не вы нас сюда прислали — не вам нас и выгонять! — крикнул кто-то.
      Керн слегка вздрогнул: точно такие же доводы он и сам вчера приводил Левицкому.
      — А я вас не выгоняю, — сказал он, стараясь казаться сдержанным. — Я вам самим предлагаю уехать. Но вы, конечно же, вольны остаться: это будет ваш добровольный, совершенно демократический выбор. А вот начальствовать здесь и устанавливать свои порядочки я не дам — ни вам, ни Левицкому, вообще никому! Я здесь буду работать, и все, кто останется, тоже будут здесь работать. Это — требование времени, а я превращаю требование в прямой приказ! Моя обязанность руководить этой коммуной, значит, и право моё — отдавать нужные распоряжения. И вы либо будете их выполнять, либо уберётесь! Либо… — Военинструктор демонстративно вскинул кулак здоровой руки, по-прежнему сжатый так, как будто в этом кулаке всё ещё содержался противу воли Юрий Лантанов. — Или пусть меня снимают официально, так же, как назначили. И тогда — можете под суд. Под трибунал, куда угодно… ясно вам?!
      — Ничего не понимаю, — сказал молчавший до тех пор мужик с седым бобриком на голове. — Вам зачем вся эта морока, я не понимаю просто? Сели б сами и уехали отсюда. А мы уж выживем, разберёмся сами как-нибудь.
      — Вы-то выживете! — со злобой перебил его молодой бородач из блока номер один.
      — Сами выживем и вас научим, — кивнул седой. — А в этом смысле гражданин начальничек прав: как потопаешь, так и полопаешь. Только я не хочу топать по чужой указке! Хватит уже, натопались! Песни, пляски…
      — Флаги, — прибавила женщина.
      Керн, по устоявшейся уже привычке, сложил из пальцев шиш и продемонстрировал собранию.
      — Эт-то ещё что такое?!
      — Это — демонстрация намерения выполнять служебный долг, — сообщил военинструктор. — Ваше мнение по сравнению с ним — ничто. Вы можете катиться, вас никто не держит, а вот что и как буду делать я — на посту руководителя коммуны, обратите внимание! — это вас не касается ни в коей мере. Нос не дорос мне советовать. И, как говорится, заседание объявляю оконченным! Дежурный, проводите их, да последите, чтоб не спёрли чего по дороге… в смысле, проследите за соблюдением общественного порядка!
      — Слушаюсь! — сказал дежурный, стрелок, стоявший вчера на часах в блоке для арестантов. — Пошли, граждане!
      — А вы, — сказал Керн на прощание уходящим, — подумайте крепко ещё раз и доведите сказанное до сведения ваших соседей. Кормить и обеспечивать вас даром никто не будет. Распродавать и разворовывать коммуну, драться над её имуществом я вам тоже не дам. Будем работать как положено. А кому не нравится — у нас демократия, может убираться, проездные документы получите у меня с четырёх до шести вечера в любой день.
      Ворча, люди принялись вытекать в дверь мимо дежурного. Перспектива покинуть коммуну, ещё вчера казавшаяся многим из них райской мечтою и выражением высшей формы социального протеста, теперь повернулась самой неприглядной стороной. Сибирские и дальневосточные города в это время не представляли никаких особенных удобств для жизни, а привычная деятельность «среднего класса» — управление и торговля — могла и в самом деле оказаться совершенно невостребованой. Люди, собравшиеся в трудовой коммуне, уповали только на будущее, когда твёрдая московская власть вновь вернётся на эти земли и восстановит, ценой необходимых жертв среди городского и сельского пролетариата, весь прежний жизненный уклад. Тогда обитатели коммуны могли бы рассчитывать вернуться к своим старым занятиям, пребывая притом во всём привычном блеске славы — славы мучеников тиранического режима!
      Жернова истории, доселе перемалывавшие их судьбы, совершили маленький, но неприятный оборот. Тирания Кристаллова и его клики, призывавшая к «дисциплинарным мерам» вроде газовой камеры, казалась им теперь более желанной и удобной, чем твёрдость нового руководителя коммуны, намеренного прежде всего организовать самую обыкновенную работу. Ведь при Кристаллове во всех неудачах, в голоде и бедности коммуны, в плохой организации труда и быта можно было винить подлое и некомпетентное руководство; Керн же — это поняли многие — предлагал им полагаться в дальнейшем прежде всего на себя.

      Тем временем приехали в коммуну гости: пятеро взрослых людей, в том числе две женщины. Все они были вежливы с Керном, и Керн принял их вежливо: к ним он не имел пока что никаких претензий.
      — Где Левицкий? — спросили в первую очередь.
      — Я его отправил в газовую камеру, — сообщил военинструктор.
      — Это как так? — недоумевали гости.
      — Он мешал мне работать. Впрочем, можете его забрать оттуда — под честное слово, что он больше никогда не будет устраивать идиотских провокаций. Иначе я его расстреляю.
      — Да что он сотворил?!
      — А вы не в курсе? И, кстати, я могу посмотреть на ваши мандаты? А то тут, вижу, многие зарятся на нашу территорию: земля и рабы нужны, знаете ли, всем. Но мы теперь свободные люди, мы будем сопротивляться…
      За все эти разговоры Керн моментально получил репутацию «свирепой личности». Гости, однако, предъявили документы: то была делегация рабочих с кирпичного завода, абсолютно не предупреждённая о планах главы тетеринской администрации. Рабочие получили новости о ночном нападении бандитов и о том, что коммуна сама готовилась завтра поутру напасть на близлежащие объекты, поэтому выслали собственных представителей — для переговоров или, если потребуется, для драки. Выслушав историю Керна, рабочие проявили не слишком-то много эмоций.
      — Что Левицкий, что Кристаллов, — сказали рабочие. — У этой парочки давние и прочные хозяйственные отношения: феодалы они вонючие, вот что. Но держать его в газовой камере — это тоже ни в какие ворота не лезет!
      — Так забирайте его, и пусть идёт вон, — посоветовал Керн. — А то мне работать надо, а он мешает, под руку лезет.
      Делегаты предъявили актуальный вопрос:
      — Как именно вы намерены работать, Керн?
      — Сам не знаю, — признался тот. — Союзников нет, помощников нет, коллектива нет, бандиты кругом. Да и контингент тут подобрался такой, что хоть сейчас открывай для них филиал ГУЛАГа. Но ничего, я справлюсь. Они из города военинструктора выписали, а я попробую найти кого-нибудь более толкового: агрономов поищу, механиков, инженеров…
      — На них сейчас и в городе дефицит, а? — резонно возражали рабочие. — До войны этот самый средний класс составлял семьдесят два процента населения. А работать-то кто будет? На работающих везде дефицит… все остальные только устраиваться умеют.
      — Ну вот, вы же работаете, скажем?
      — А мы сами, это… средний класс были. Просто жрать надо что-то, вот и переменили профессию. А так, у нас тоже дармоедов на шее много сидело: подай им то, подай сё, да ещё не замай их демократические свободы! А как же?
      — И куда вы их девали?
      — Да к вам же сдали. Тут теперь и сидят, по баракам. Грабят нас, сволочи: в прошлом году администрация коммуны буквально шантажом вырвала у нас продукты — свинину, рыбу, масло, картофель, топливо. Кое-как сами зиму прожили, а эта мразь тут тем временем на нашей жратве революционные песни распевала! Ну, в этом году все уже сказали — хватит с нас! Больше кормить не будем!
      — Понятно. Администрацию перевешать, население приставить к принудительным работам… Отличная, полная глубокого смысла экономическая программа. Как говорит ваш лидер Левицкий, всякий выживает как может. Вот вы и решили выживать… всех.
      — Ну, какая здесь была администрация, такую и повесить не грех. А насчёт принудительных работ — это, извините, уже личная инициатива Левицкого. И, в конечном итоге, кто знал, что тут начнутся всяческие реформы?
      — А кто додумался выставить безоружных детей в дозоры? Тоже один Левицкий? Или вы ничего не знали?
      — Тут уж, как говорится, и смотреть нечего: наша вина! Не думали мы, что бандиты так распоясаются. Но как беда случилась, детей с дозора убрали, что бы там Левицкий ни кричал по этому поводу. А уж вчера выставили, был грех. Боялись вашего… штурма. Хотели, кстати, выдать им боевые патроны, да Левицкий запретил.
      — Смотрю, у вас Левицкий уже за всё виноват, а сами-то вы беленькие получаетесь!
      Рабочие рассвирепели.
      — А ты нас не суди! Знал бы, что мы пережили тут…
      — В городе в эти годы, думаете, лучше было? Электричество — два часа в день! Горячая вода — тю-тю! Выселено сорок процентов, а оставшимся работать за них приходится. Плюс бомжи, плюс иммигрантские общины, подозрительно быстро объединившиеся по национальному признаку… Плюс преступность. И мы, между прочим, разгребли там что смогли! Если бы не политика центра…
      — А что такого сотворил центр? (Слово "сотворил", по всей видимости, имело в этой среде большое хождение.)
      — Риэлтерские конторы, банки скупают за бесценок недвижимость в эвакуированных районах, — ответил Керн. — И по ряду признаков я догадываюсь, кому она будет перепродана. У нас, скажем, только что не без усилий выставили из города целый филиал «Норинко-Армалит» — американо-китайской оружейной конторы…
      — Американо-китайской? Да ведь Америка с Китаем и подрались!
      — Люди дерутся, а капиталисты деньгу гребут, — пожал плечами Керн. — Мне что, объяснять вам азы политэкономии?! Вон, скажите им, что они драку устроили: лидеры обеих сверхдержав дружно засели сейчас на Формозе и прекрасно спасаются в этом укреплённом местечке от международного трибунала! А их эмиссары уже рыщут по миру, надеясь по дешёвке прикупить что-нибудь ещё, и наши власти, конечно же, не откажут им в любезности… Даже частные квартиры эвакуированных теперь перепродаются: принят закон, разрешающий делать это, если квартира была не востребована собственником в течение одного года.
      — Но… это же революция!
      — Революция?! — Керн презрительно повёл рукой. — С кем тут прикажете делать революцию? С кем вы сами собираетесь её делать?! С Левицким? Со «средним классом», торчащим из-под шконок?! Или, может, у вас есть экономическая идея? Центр по подготовке политической сознательности?!
      — Нет, но квартиры…
      — Квартиры — дерьмо, первичный стимул! Заняв некоторое количество квартир, ваши революционные массы засядут в них с дробовиками и не будут никого пускать к себе на порог — вот и вся ваша революционная идеология! Неужели до сих пор неясно: прогнило всё, и всё надо менять! Мы чуть было не погибли. Мы, собственно, продолжаем гибнуть. Нам говорят, что осталось десять лет до полного вырождения биосферы, и если меня это не очень пугает — это потому только, что нам уже отводили после войны на всеобщую гибель двести семьдесят дней, а потом два года, но счёт пошёл теперь уже на десятки лет. На этом фоне ваша квартирная революция выглядит, извините, желудочным спазмом. У вас отберут эти квартиры так же, как отобрали в прошлый раз: не тем, так другим способом.
      — Так что же делать? Сидеть тут и ждать?!
      — Вы не хуже меня знаете, что делать, а придуриваетесь тут, что не знаете. Нужны разумные перемены, по возможности, не отягощённые желанием мести и быстрого личного обогащения. Но, к сожалению, необходимость таких перемен мало кто понимает; поэтому будьте готовы к тому, что все ваши усилия могут оказаться бесплодными, быть может — на протяжении нескольких поколений. И всё же надо пытаться. Остановиться сейчас — смерть не только для нас, но и для всей Земли!
      — Но мы хотим прожить и свою жизнь по-человечески!
      — До тех пор, пока вы живёте не за чужой счёт, это ваше неотъемлемое право. А вообще-то я как раз и говорю о человеческой жизни: человеческой, а не скотской, которая возомнила о себе и чуть не убила наш мир. Все эти «главное — честно работать!» и «нужно прежде всего помнить о своих близких!» обернулись социальным невежеством, аполитичностью, а в итоге вышли большой бедой, самой большой в истории человечества. В отсутствие общественной цели, перспективы никакая работа вообще не имеет смысла: ни самая интересная, ни самая высокооплачиваемая, ни даже самая стабильная. Думать по-другому — преступная ошибка, за которую мы платим кровью и потом.
      — Большевизм проповедуете, Керн! Не страшно вам в наше время большевиком быть?
      — Я, если нужно будет, могу вам хоть «Некрономикон» проповедовать. Я вообще ничего не боюсь: меня всё равно шлёпнут, не те, так другие, а когда и за что — не знаю и знать не хочу! А большевики, к вашему сведению, вымерли ещё сто лет назад, не выдержав конкуренции со Сталиным и его несвоевременными идеями…

      За обедом новый начальник коммуны неожиданно для себя разговорился с Лантановым. Тот осмелел немного, вылез из-под кровати, подал вернувшемуся из умывальной комнаты Керну свежее полотенце (тот побрезговал), но за стол садиться не стал: ел свою тушёнку, лёжа на полу и нервно вздрагивая при каждом шорохе снаружи.
      — Вы им, товарищ Керн, правильно не доверяете, — дрожа над миской, проникновенным шёпотом говорил Лантанов. — Это скоты, сами видите, все до единого скоты. Ни чувства долга, ни веры в идеалы вы у них не найдёте. Они уважают только силу!
      — Так не бывает, Юрий, — покачал головой Керн. — Так не бывает.
      — А вы вспомните, сколько раз вам приходилось силу показывать, чтобы разговор завязался, — предложил Лантанов. — Они ж без этого вас не уважали! Как думаете, почему я по коммуне с плёткой ходил?
      — Фашист потому что, — ответил военинструктор.
      — И ничего я не фашист! А только если человек не понимает, зачем дисциплина нужна, так его только силой принудить можно. Вы что думаете, они за собой сами подтирать научились? А сколько усилий надо было, чтоб от самогонки их избавить? Чтоб хоть кого-то в поле вытащить, работу настоящую показать?! Это Олег их попортил своим либеральничанием, всё песенки учить заставлял. А как опасность — так в кусты, зараза! Мной же и прикрылся, мало я ему… А вы, товарищ Керн, либеральничать не станете, поэтому я с вами и остался. Я вам ещё не раз пригожусь. И я умею быть верным, я без шуток! Как собака! Прямо служить вам готов. Только возьмите меня, пожалуйста! Вы не пожалеете, честное слово! Хотите вот, хоть сразу ошейник на меня оденьте, — Лантанов достал из-под кровати украшенный стразами металлический ошейник, набросил на себя, как хомут, просунув под белые пряди волос. — Только не выгоняйте! А то пропадёте вы тут, честное слово, пропадёте вы в одиночку…
      — Лантанов! — повысил голос Керн. — Снимите немедленно ошейник и сядьте по-человечески! Что у вас ещё за фантазии?!
      Юрий хлюпнул носом, снял ошейник и положил его на кровать Алибека Мухтарова. Пригибаясь и поглядывая в окно, залез на табуретку, придвинул её к столу.
      — У меня на самом деле очень много фантазий, — пожаловался он. — Фантазирую и фантазирую, иногда даже начинаю… Бояться! Меня из интерната за это выгнали. Жить, говорят, с тобой невозможно. А я тоже с кем угодно жить не готов! — выкрикнул он вдруг. — Дисциплины не знают! А дисциплина нужна, с детства нужна, хорошая домашняя дисциплина. И вы, товарищ Керн, с ними лучше не либеральничайте. Съедят, съедят, сомнут, животные… твари… Вы их не знаете, товарищ Керн, но я-то их знаю!
      Военинструктор доел тушёнку, резким движением (Лантанов попятился) выдернул из планшетки блокнот и карандаш.
      — Ваши предложения изложите в письменном виде, — сказал он. — Расстрелы и газовые камеры не предлагать.
      — Да я же не зверь, я же не волк, — забормотал Юрий, принимая блокнот как драгоценный дар. — Я же понимаю… Газовые камеры, это так, это для блезиру… Посидит ночку в газовой камере, окстится, потом дисциплину соблюдать легче, правда? Я ж не Кристаллов, не Тамара эта самая Фёдоровна! Надо дело делать, в людей их превращать надо, вот что я скажу, товарищ Керн…
      Руководитель коммуны, не дослушав до конца Лантанова, схватил свою куртку и выбежал прочь.

      У входа в административное здание его ждала небольшая делегация: там были мужчины и женщины, пожилые и помоложе, а среди них — фельдшер Ирина, стрелок дозора с воспалёнными от бессонницы глазами и житель из одиннадцатого блока — тот, что ходил в оранжевом.
      — Мужчина! — окликнули его. — Гражданин Керн! Поговорить…
      Военинструктор подошёл к собравшимся, коротко кивнул.
      — Прошу в кабинет.
      Пришедшие чинно расселись, зашушукались, и Керну пришлось их поторопить дежурным «Слушаю вас!»; после этого из толпы выпихнули солидного дядю с аккуратно подстриженной бородой, похожего на царского министра.
      — Вот мы тут послушали руководителя районной администрации господина Левицкого, — сказал солидный, — и так поняли, что мы ему кругом задолжали. В том числе и за наше, так сказать, успешное освобождение от тирании коммунистов. Как следствие, гражданин Левицкий предлагает нам должок-то выплатить. А мы себя должными не считаем, и платить мы никому ничего не собираемся. Вы, господин Керн, как думаете, наша община что-нибудь этому Левицкому должна?
      — Думаю, что нет, — сказал Керн. — Разве что обнаружатся какие-нибудь документы на этот счёт. В любом случае, долги трудовой коммуны — пока что забота её администрации, а не населения.
      — Золотые слова, — согласился солидный господин. — А вам известно, что Левицкий собирался вас повесить?
      — Он говорил мне что-то такое, — кивнул Керн, — но у него не получилось. Наоборот, это я отправил его в газовую камеру. Но я не могу не признать, что за Левицким стоит сейчас историческая правота.
      — Какая такая правота?! — Собравшиеся бурно зашумели.
      — Историческая. Под его руководством районные власти сумели сохранить средства производства, более того — наладить производство. А тут, в коммуне, в это время жрали их хлеб и валялись под шконками. Вы себе администрацию грамотную, и то подобрать не смогли! Вас всякая сволочь по глазам нагайками хлестала, а вы терпели. Вот теперь Левицкий весь в белом, а вы… э-эх!..
      — Неправда! Мы тоже работали!
      — Вы вот именно что работали, а надо было трудиться. Труд — он, знаете ли, осмысленный, он перспективу имеет. Остальное — так, нагрев атмосферы путём перевода продуктов питания в калории. Ну скажите мне сами, какая у вас тут может быть осмысленная перспектива?!
      — А у вас есть осмысленная перспектива?!
      — Вы ко мне по делу пришли, или вы мои убеждения хотите проверять?!
      — И то, и другое. Какие ж могут быть дела, если убеждений нет? А так у нас к вам вообще-то предложение. Только оно, так сказать, не для всех. Не для митинга!
      — Я, конечно, по митингам главный спец. Только и делаю, что митингую, — горько сказал Керн.
      — Ну, вы-то нет, а вот были тут, что без митингов есть не садились. А предложение у нас, господин Керн, такое: Левицкому этому ни черта не отдавать, а захватить землю под коммуной по праву работающих на ней людей. Земля тут чистая, плодородности средней — у нас агроном вот есть, Дарья Тимофеевна, она разбирается. Пока холодно и голодно, в городе делать всё равно толком нечего. А мы тут тем временем развернёмся: построим посёлок с коттеджами, электростанцию, парники, да и вообще организуем себе дачи. А дармоедов и сельских тутошних жлобов — пинком и на свалку!
      После этой филиппики воцарилась тишина: люди ждали, затаив дыхание. Мельком Керн подумал, как несуразно выглядит всё это положение: вот есть люди, есть у них какая-то инициатива, задумка, есть, наверное, и воля задуманное исполнить; а вот поди ж ты — обязательно надо поговорить с каким-никаким начальством, надо, чтобы кто-то сказал «добро!» и разделил тем самым с ними всю меру ответственности.
      — Ну, допустим, — сказал он. — Дачи — это хорошо, дармоедов проучить тоже не мешает. А работать на дачах кто будет — крестьянин за бутылку? Или гастарбайтеров наймём? С утра мы этот вопрос уже обсуждали. Все сошлись на том, что они не бобики — вкалывать, и что пущай работает спившийся пролетариат. Только вот беда: нету у нас тут под рукой пролетариата! Не спившегося нету, ни трезвого — никакого! А если и есть у нас пролетариат, — Керн уже почти орал, — так только с приставкой «люмпен-», причём это вы сами, граждане, вот вы, самый вы наш замечательный «средний класс»!
      Люди сидели тихо, поражённые этой неожиданной вспышкой гнева.
      — И нечего орать, — сказал мужчина, похожий на царского министра. — Мы прекрасно понимаем, что сейчас рабочего ни за какие коврижки не купишь. Сейчас рабочие везде нужны, а где нужны сильнее всего, туда их просто мобилизовали. У здешних жлобов помощи не дождёшься, и не надо. Три шкуры потом сдерут за эту помощь! Так что если уж работать, так самим. Но мы согласны! Потому что коттедж и дача на чистом месте — это тебе не за светлое будущее работать! Не за высокую идею, небось! Тут всё ясно, всё своё, а за своё мы точно от работы не отступимся.
      — Отступитесь, — пожал плечами Керн. — Вы работы этой ещё, как говорится, не нюхали. И Левицкий тот же не от хорошей жизни себе работников подыскивает: у него проблемы те же, за энтузиазм работать никому не хочется, а повышать, как говорится, уровень жизни — не на что. Вот и ищет, где кусок урвать пожирнее. И вы искать будете! Но вообще-то вы предлагаете, как говорится, хоть какой-то конструктив. Он, конечно, развалится при первом же соприкосновении с реальностью, но это всё же шаг. Так что я вас, пожалуй, поддерживаю. Будем реформировать коммуну!
      — Но вы так и не ответили на вопрос о ваших убеждениях, — сказала вдруг Ирина. — А это, сами понимаете, очень важно… Нужно же знать, кому мы доверяем руководство.
      — А вы доверяете мне руководство?
      — Конечно. Мы же к вам сами пришли! Вы человек решительный, суровый, дармоедов и тунеядцев не потерпите ни за что. Вот вам нами и руководить. Если, конечно, убеждения не помешают!
      — Вам мои убеждения помешают, — устало сказал Керн. — Я вам не стану преподавать азы политграмоты, я сегодня уже пытался, но не помогло. Но с вашими нынешними представлениями о жизни вы дальше могилы не уедете, и ещё других с собой в эту могилу утянете. Но я попробую показать вам впоследствии лучшую преспективу, чем ваши дачки… А пока что, — военинструктор задумался, — считайте меня… большевиком! Так всем будет удобнее: и вам, и остальным жителям, и, в особенности, блаженному истопнику от интеллигенции господину Бенедиктову. Он с удовольствием напишет на старости лет мемуары, как я в этом лагере смерти угрохал сорок два миллиона человек, пока ваши дачи строил. И назовёт эти мемуары «ГУЛАГ-2»: это удобно, стильно и думать не надо.