![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Перечитываю "Повесть о двух городах" Диккенса.
Вообще-то я Диккенса не очень люблю. Всякий раз, когда мне начинают тыкать в нос Диккенсом (а тычут!), я вспоминаю начало "Посмертных записок Пиквикского клуба" - "...с присовокуплением некоторых наблюдений по вопросу о Теории Колюшки", - и толпу окололитературных обывателей, которые прямо-таки источали радость. Ах, какой же мистер Пиквик добрый, и круглый, и никчёмный - ну прямо как мы! И какой же он занимается мелкой, никчёмной фигнёй - "Теория Колюшки", подумать только, целая научная теория о мелкой и вредной рыбёшке, столь же крошечной, как сам мистер Пиквик! (Имеется в виду не внутренний мир мистера Пиквика, конечно же, а его жизнь внешняя, так сказать, общественная.) Ох, эта Теория Колюшки! Только в старой доброй викторианской Англии джентльмен среднего достатка мог позволить себе заниматься такой ерундой и при этом считаться уважаемым в обществе человеком, вносящим в прогресс какой-никакой вклад!
Заявляя подобное, люди забывают обычно (а то и не знают по невежеству), что в те же годы, когда публиковались "Посмертные записки...", французский зоолог Коста провёл над трёхиглой колюшкой свои знаменитые наблюдения, однозначно показавшие, что эта рыбка строит гнездо наподобие птиц, а затем выращивает в нём своё потомство и самоотверженно ухаживает за ним. Это исследование колюшки было одним из могучих ударов, нанесённых самой мысли о "божественной сути человеческой души" и заложило камень в фундамент новой науки, по сей день всё более значимой для борьбы с русско-православным, пуританским и т.п. мракобесием - этологии.
Впрочем, обывателям от литературы это неважно; на этологию они чихать хотели, а божественная сущность их собственной души представляется им вопросом раз и навсегда разрешённым. Они ищут в Диккенсе, как и в литературе вообще, совсем других элементов, а именно: отражения их собственных мелких чаяний и мелких удовольствий. Для них Диккенс начинается "Рождественскими историями", а кончается, конечно же, Сэмом Уэлером. "Как бы я хотел, чтобы у меня был свой Сэм Уэлер!" - мне доводилось слышать эти восклицания, и не раз.
"Повесть о двух городах" разрушает эти сладкие иллюзии. За это её очень не любят. Как будто не Диккенс писал?
Грязь, нищета и жестокость "старой доброй Англии", омерзительные повадки дельцов и стряпчих, мерзость морального падения французских аристократов, жестокость озлобленного народа, осмысленная жертвенность и бессмысленные жертвы, страшные казни и пытки, невыразимая физиологическая грязь окружающего общества - Диккенс здесь едва ли не превзошёл своего заморского современника Гюго в бичевании дворянского быта старой Европы. Редкие огоньки света, любви, доброты в этом мире вечно под угрозой, и причина тому - не испорченность человеческой натуры, а элементарная необходимость жить и есть. Конца и краю этому не видно и не будет, пока есть в этом мире сословия и традиции. Вся надежда на исправление существующего положения проистекает из идеи спиритуального вмешательства, "и лишь недавно, - пишет Диккенс, - от конгресса английских подданных в Америке стали доходить до английского престола и народа сообщения о вполне земных делах и событиях". Ближе к концу книги появляется на её страницах и ещё один инструмент, служащий для разрубания тугих узлов истории и представляющий собой деревянную раму сложной конструкции со скользящим в её пазах тяжёлым ножом... То, что под этим ножом гибнет невинная (в социальном зле) жертва, заменившая собой виновную (в социальном же зле) - это не способ выжать слезу из читателя, это классическая формула искупления. Добродушие сказочного мирка, которым любят представлять творчество Диккенса, рушится в корзину для голов. Кровь лучших представителей человечества смывает грехи целых классов. Надолго ли?
Вот поэтому я люблю "Повесть о двух городах", хотя и не люблю Диккенса. А из всех книг о Французской революции только одну ставлю выше, а именно - "Девяносто третий год". Увы - обе кончаются гильотиной, что и отражено в талантливом фильме Мела Брукса "Всемирная история".
P.S. Да, я считаю революции необходимыми и важными, а насилие - необходимым и важным элементом любой революции.
P.P.S. И царскую семью мне не особенно жалко. Не уверен, что её стоило расстреливать, но не могу признать этот шаг и целиком неоправданным. Если бы её не пристрелили - у белых был бы символ консолидации, и наши бы могли не победить в гражданскую. А так у белой сволочи остались только "лысые и волосатые", плюс политические разногласия по поводу будущего устройства России. Хотя я признаю, что гораздо гуманнее было бы засадить св. Николая Кровавого и его Аликс в хорошо оборудованную клетку и выставить в Московском зоопарке на Пресне, взамен зверей, расстрелянных казаками по приказу царя в 1905 году. Народ бы ещё много лет валом валил посмотреть на такое диво, обеспечивая молодому Советскому государству стабильный доход.
Вообще-то я Диккенса не очень люблю. Всякий раз, когда мне начинают тыкать в нос Диккенсом (а тычут!), я вспоминаю начало "Посмертных записок Пиквикского клуба" - "...с присовокуплением некоторых наблюдений по вопросу о Теории Колюшки", - и толпу окололитературных обывателей, которые прямо-таки источали радость. Ах, какой же мистер Пиквик добрый, и круглый, и никчёмный - ну прямо как мы! И какой же он занимается мелкой, никчёмной фигнёй - "Теория Колюшки", подумать только, целая научная теория о мелкой и вредной рыбёшке, столь же крошечной, как сам мистер Пиквик! (Имеется в виду не внутренний мир мистера Пиквика, конечно же, а его жизнь внешняя, так сказать, общественная.) Ох, эта Теория Колюшки! Только в старой доброй викторианской Англии джентльмен среднего достатка мог позволить себе заниматься такой ерундой и при этом считаться уважаемым в обществе человеком, вносящим в прогресс какой-никакой вклад!
Заявляя подобное, люди забывают обычно (а то и не знают по невежеству), что в те же годы, когда публиковались "Посмертные записки...", французский зоолог Коста провёл над трёхиглой колюшкой свои знаменитые наблюдения, однозначно показавшие, что эта рыбка строит гнездо наподобие птиц, а затем выращивает в нём своё потомство и самоотверженно ухаживает за ним. Это исследование колюшки было одним из могучих ударов, нанесённых самой мысли о "божественной сути человеческой души" и заложило камень в фундамент новой науки, по сей день всё более значимой для борьбы с русско-православным, пуританским и т.п. мракобесием - этологии.
Впрочем, обывателям от литературы это неважно; на этологию они чихать хотели, а божественная сущность их собственной души представляется им вопросом раз и навсегда разрешённым. Они ищут в Диккенсе, как и в литературе вообще, совсем других элементов, а именно: отражения их собственных мелких чаяний и мелких удовольствий. Для них Диккенс начинается "Рождественскими историями", а кончается, конечно же, Сэмом Уэлером. "Как бы я хотел, чтобы у меня был свой Сэм Уэлер!" - мне доводилось слышать эти восклицания, и не раз.
"Повесть о двух городах" разрушает эти сладкие иллюзии. За это её очень не любят. Как будто не Диккенс писал?
Грязь, нищета и жестокость "старой доброй Англии", омерзительные повадки дельцов и стряпчих, мерзость морального падения французских аристократов, жестокость озлобленного народа, осмысленная жертвенность и бессмысленные жертвы, страшные казни и пытки, невыразимая физиологическая грязь окружающего общества - Диккенс здесь едва ли не превзошёл своего заморского современника Гюго в бичевании дворянского быта старой Европы. Редкие огоньки света, любви, доброты в этом мире вечно под угрозой, и причина тому - не испорченность человеческой натуры, а элементарная необходимость жить и есть. Конца и краю этому не видно и не будет, пока есть в этом мире сословия и традиции. Вся надежда на исправление существующего положения проистекает из идеи спиритуального вмешательства, "и лишь недавно, - пишет Диккенс, - от конгресса английских подданных в Америке стали доходить до английского престола и народа сообщения о вполне земных делах и событиях". Ближе к концу книги появляется на её страницах и ещё один инструмент, служащий для разрубания тугих узлов истории и представляющий собой деревянную раму сложной конструкции со скользящим в её пазах тяжёлым ножом... То, что под этим ножом гибнет невинная (в социальном зле) жертва, заменившая собой виновную (в социальном же зле) - это не способ выжать слезу из читателя, это классическая формула искупления. Добродушие сказочного мирка, которым любят представлять творчество Диккенса, рушится в корзину для голов. Кровь лучших представителей человечества смывает грехи целых классов. Надолго ли?
Вот поэтому я люблю "Повесть о двух городах", хотя и не люблю Диккенса. А из всех книг о Французской революции только одну ставлю выше, а именно - "Девяносто третий год". Увы - обе кончаются гильотиной, что и отражено в талантливом фильме Мела Брукса "Всемирная история".
P.S. Да, я считаю революции необходимыми и важными, а насилие - необходимым и важным элементом любой революции.
P.P.S. И царскую семью мне не особенно жалко. Не уверен, что её стоило расстреливать, но не могу признать этот шаг и целиком неоправданным. Если бы её не пристрелили - у белых был бы символ консолидации, и наши бы могли не победить в гражданскую. А так у белой сволочи остались только "лысые и волосатые", плюс политические разногласия по поводу будущего устройства России. Хотя я признаю, что гораздо гуманнее было бы засадить св. Николая Кровавого и его Аликс в хорошо оборудованную клетку и выставить в Московском зоопарке на Пресне, взамен зверей, расстрелянных казаками по приказу царя в 1905 году. Народ бы ещё много лет валом валил посмотреть на такое диво, обеспечивая молодому Советскому государству стабильный доход.
◾ Tags:
